Юрий Ефименко - Маленькая повесть о двоих
Ему не нравились больше прежний вежливо-приятельский флирт со знакомыми хорошенькими женщинами и забота непрестанно знакомиться с новыми. Из галопа встреч мало кто вспоминался с благодарностью.
А уж как оценить то, что ему все чаще вспоминалось время, эпоха его первой бороды, всеобще читаемых «Туманности Андромеды» и «Лезвия бритвы», товарищеских диспутов и КВН. Обнаружилось, что с той поры в нем сбереглось немало черт и примет, включая невинно-дурацкую привычку говорить «чао» и «старик». Он перечитал оба романа. Чтение усилило охоту к сравнениям и наблюдениям, о чем он помалкивал, чтобы не вызвать недоумения или излишнего любопытства. Его не обрадовало, например, что против тех лет он переменился в отношении к женщинам. Наверное, опыт сделал его взгляды банальнее. Грош цена такому опыту, если становишься хуже!
Названцев сидел в вестибюле уже четверть часа. Он не следил за входом в гостиницу, изредка коротко поглядывал. Он всегда чувствовал ее приход. Угадал и сейчас: обернулся — Данута быстро огибала островки мебели, перескакивала через вещи, разбросанно выставленные туристами из Саратова.
Опаздывала.
Поспеть на вокзал — теперь без гонки на такси не обойтись.
Но волнение, едва он увидел ее, охватило не из-за этого: оно сказывалось в начале их свиданий каждый раз как невольная обратная сторона той удивительной минуты — встречи на перроне. А может быть, это прокатывались страх (мудрено ли потерять изящно красивую молодую женщину) и сомнение, так ли сильно она любила, как он.
Подхватив на ходу и развернув за спинку «весло, она села напротив, тревожно коснулась его лица рукой, провела, касаясь только кончикам» пальцев.
—◦Я много поздно? Меня так задержали три подруги, потом еще одна. А потом я убежала. Ты меня ругаешь плохо?
—◦Совсем никак.
—◦Ты добрый!
—◦Я опоздал гораздо больше.
—◦Уехать на вокзал?!
—◦Нет, Дана. Вокзал — ерунда.
—◦Как опоздал? Я не понимаю.
—◦К тебе. Лет на двадцать.
—◦А-а! Ты думаешь: я — старый! Старый, очень старый!◦— засмеялась она, передразнив его тоску.◦— Я молодая, глупая. Ты никогда не виноват!
Она сидела перед ним открыто и просто — без разыгрывания роли скромницы ли (поправляя очень приоткрывшийся разрез, натягивая съезжающий край юбки) или, наоборот, отменно современной девушки без комплексов… Его коробило в знакомых женщинах то и другое равно.
—◦А я научила себя делать свист. Пальцы в рот — вот так!..
Он перехватил ее руку, зажал осторожно между ладонями. Вставать и идти сейчас, ехать через стылый вечер, мокрый холод, скользкий ветер — пуще неволи!..
И когда поезд тронулся, он задержался рядом с проводницей в открытой двери, высматривал Дануту до тех пор, пока можно было видеть. Данута не шевелилась, запахнулась глубже в пальто, придерживала у лица кончики поднятого воротника. И ему не казалось, он мог ручаться: чем больше они отдалялись друг от друга, тем сильнее ее лицо отсвечивалось растерянностью, недоумением и тревогой.
Последние улицы и дома, первые перелески слились в один длинный серый забор. За ним остались город, Данута и прощание, обеспокоившее его.
Кроме них, никого не было возле вагона — никто не задерживался дольше минуты, доказать билет.
«Будь, Сергей, дома долго. Не надо ехать скоро, хорошо?» — «Что-нибудь случилось, Дана?» — «Нет. Мне так очень лучше. Надо».◦— «Я буду писать тебе тогда каждый день».◦— «Это так много, так трудно!» — «И ты по-прежнему не будешь отвечать?» — «Ты знаешь: я очень плохо пишу по-русски. Очень плохо совсем».◦— «Но я не буду ставить оценки».◦— «Оценки? А! Три, два?.. Нет, мне стыдно!» — «Ну тогда я вначале буду переводить твои письма, потом только читать».◦— «Переводить? Как?» — «С твоего плохого русского на хороший!» — «Так неправильно: ты все равно будешь знать!» («Отправляемся!» — крикнула проводница.) — «Дана, я все знаю, а что не знаю — пойму. Ты пиши мне».◦— «Сергей, ты не думай, что я плохая!» — «Пиши, очень прошу — пиши! На любом языке!» — «Я хочу стараться, хорошо?» — «Старайся изо всех сил! Буду ждать!» — «Ты жди!..»
К исходу второй недели от нее не было ни строчки. Зато с другого конца Прибалтики неожиданно пришла открытка от кузины. Она благодарила (?) за день встречи, желала постоянного счастья, здоровья и успехов (что за знаток консультировал ее в традициях русского письма) и сообщала, что приедет скоро на несколько дней, хотела бы его увидеть. Это был сюрприз, близкий к светопреставлению. Он немедленно послал ей фототелеграмму. Каждую букву выписал с невиданной для себя каллиграфической чистотой. Попросил сообщить о выезде подробно: число, поезд, вагон. И встретил ее с торжественной физиономией и букетом хризантем, единственное, что было прилично у незамысловатых подвижников рынка на Цветном бульваре.
Кузина остановилась у подруги, интеллектуально насыщенной филологини, из лета в лето отдыхающей только в Прибалтике. Их обеих можно было бы оставить в полном покое их отношений — нет же, Названцев сдуру предложил поводить по Москве, а подруга не промах — тут же увернулась от проблем повышенного гостеприимства. Развлекать кузину досталось ему.
К архитектуре она отнеслась лишь вежливо. Третьяковку и Пушкинку прошла неспешно, но без остановок и энтузиазма. В музей Тропинина деликатно отказалась пойти, сказав, что предпочитает Оружейную палату (и он вынес испытание «палатными» билетами). Посещение Большого театра и Таганки восприняла как должное (спектакли смотрела с удовольствием). Совсем хорошо отнеслась к визитам в рестораны, где пила весьма недурно для скромной молодой женщины и позволила ему танцевать с собой.
Всякий вечер у него из-за этого всего кончался за час ночи. Ее же еще нужно было и провожать! По счастью, магазинные инструкции кузина получала от подруги. Ему оставалось рыцарски осведомляться, куда она собиралась с утра, и чертить умопомрачительно тщательные схемы, как туда удобнее добраться, а оттуда — в следующий магазин.
Она ни разу не обмолвилась о Дануте. А ему не удавалось нащупать, как подобраться с расспросами. Черт знает, чем может быть начинена эта родственница! Наверняка ей известно об их встречах с Данутой, и будь у нее желание, задание, давно бы заговорила сама.
Перед ее отъездом Названцев заполучил за свои заслуги призвание, что она очень рада их знакомству и времяпровождению, и пусть он только приедет в гости к ним, они с женихом ее будут рады его принять. Идиотка!..
Он писал Дануте, не заваливая ее своим чувством, опасеньями, упреками, намеками или надеждами. Он слал ей полуироничные, запрятанно грустные письма о том, как и чем жил сам и жили вокруг него, здравствуя и процветая, другие. Это были небольшие исповеди его настроения, в каком бы ему хотелось быть, а иногда и удавалось. Дануте писалось легко. И только одно он порвал и переписал наново: сообщая о сошествии на московскую землю святой кузины, он поймал себя на том, что такой стиль мог бы неприятно задеть Дануту. Как неряшливый укол.
Музейные прогулки с кузиной дали свой прок. Он впервые заметил и задумался, насколько же в живописи, которую называют историко-религиозной, велико значение и звучание женских лиц. Александр Иванов и Нестеров с них списывали своих святых. Христа — с натурщицы Аюсунты, а юного Сергия — с этюда женской головы. Может быть, женские лица выразительнее, на них чаще увидишь живое человеческое чувство, чем на однообразно чередующихся ликах процветающих или чрезвычайно деловых мужчин? Может быть, женщины, веками оторванные от всевозможных поприщ и ристалищ (королевские исключения не в счет!), оберегли в себе всю полноту человеческой непосредственности в выражении чувств?
Заговорил об этом с друзьями — его дружно подняли на смех.
Названцева все настойчивее занимало, что могло мучить Дануту? Что разделяло их? Отчего она оттягивала, не решалась? Он знал, женщины особенно часто колеблются, выходить ли замуж, когда сомнений меньше всего, но ясность самая очевидная: и отношения прекрасные, и человек хороший, только вот не любится, как хотелось бы — изначальной, накопленной с детства и юности глубиной сердца. И этот самообман куша страшнее всех других. Случалось, к нему, к известному умнику, способному толковать за и против, прибегали приятельницы — выходить ли за Сережу, за Мишу?..
Он богат и собственными сомнениями: несколько раз был накануне женитьбы и со старательной вежливостью отступался. Необходимости загсовой процедуры, от печати до вызубренных торжественных слов оформителя, отвращали от нее, как прием иной микстуры — от повторения болезни. Знать, и охота была невелика.
Ему сейчас и в голову не приходило упереться из-за каких угодно формальностей. Хоть чернилами там поливайте, а круглую печать шлепайте на лоб.
Господи, однажды подумал он, а не в том ли как раз и беда, что Дануту принуждают или самой так нужно — только через церковь?
