Михаил Жестев - Татьяна Тарханова
— Не надо. Я один. Не кулак я, понимаешь? Разве я худое хотел колхозу? Так и скажу. Хватит с бедой в прятки играть. Она все равно тебя застукает.
Он шел к прокурору безбоязненно. Да, он будет защищаться, спорить, бороться. Казалось уже неважным — оставят его в Глинске или вышлют в Хибины. Пусть делают что хотят. Главное — чувствовать свою правоту. И из обоза он бежал потому, что не знал за собой вины.
И все же, когда Игнат вошел в большое каменное здание и оказался в полутемном сводчатом коридоре, вся его недавняя храбрость исчезла. Он не помнил, как протянул какой-то женщине повестку, как она указала ему, куда войти, и он пришел в себя от самого страшного, что только могло случиться с ним в этот день. В комнате он увидел стоящего у окна Сухорукова. Да, того самого Сухорукова, который приговорил его к высылке в Хибины. Это было похоже на наваждение. Как мог оказаться здесь Сухоруков? А, так это он и есть прокурор? Пока окружной прокурор был для Игната человеком незнакомым и как-то сливался с учреждением, призванным карать людей, он испытывал перед ним страх. Но едва этим прокурором оказался человек, которого он знал, испуг совершенно исчез, к Игнату снова вернулась вера в собственную правоту и даже чувство человеческого превосходства над ним. Теперь Игнат настолько владел собой, что мог внимательно рассмотреть постаревшее, болезненное лицо Сухорукова и в его суровых глазах увидеть усталость бессонных ночей и совсем не легкой жизни. Игнат даже улыбнулся. Э, брат, вон какая твоя жизнь! Тебе Глинск хуже Хибин.
Встреча с Сухоруковым была так неожиданна, что Игнат не сразу заметил сидящего сбоку за столом пожилого мужчину. Не Сухоруков, а именно этот мужчина был прокурором, и Игнат это понял, когда начался допрос.
— Игнат Тарханов? — спросил прокурор, не поднимая глаз от какой-то лежащей перед ним папки с бумагами.
— А вы спросите у товарища Сухорукова. Мы с ним старые знакомые. Помню, однажды ночью он мне дал два часа на сборы.
— Не забыл вас, — сказал прокурор Сухорукову и улыбнулся. — Много вы мне причинили хлопот, гражданин Тарханов. Сколько времени ищу.
— И мне было хлопот не меньше. Сколько времени скрываюсь.
— Представляю, — рассмеялся прокурор и спросил у Сухорукова: — Может быть, у вас есть вопросы?
— А чего товарищу Сухорукову спрашивать, — сказал Игнат. — Ему про меня все известно. Что у меня на душе и кто я есть. А главное, как я, простой мужик, не кулак и не торгаш, в раскулаченные попал.
Сухоруков подошел к столу.
— С вами были ваш сын и его жена. Где они?
— На совести у того, кто по мне стрелял. Сына ранили и неведомо где сгинул, а жена его в родильном померла. Запишите это у себя.
Сухоруков хотел задать еще какой-то вопрос, но, словно потеряв нить разговора, умолк. Потом он тихо проговорил, словно стараясь подавить в себе какие-то неприятные воспоминания:
— Вы бежали на лошади? Куда ее дели?
— Она не моя была.
— Поэтому и спрашиваю. Продали?
— Сдал в колхоз. Тут, пригородный, в Коегощах.
— А это правда? — спросил Сухоруков. И впервые Тарханов увидел на его лице улыбку. Потом он внимательно взглянул на Игната и сказал, не то удивленно, не то укоризненно:
— Три года скрывался.
— Я работал. Комбинат построил.
— Знаю.
— Что об этом говорить! Да и тянуть нечего. Куда теперь ссылка? Мне бы только в баню сходить да с женой и внучкой попрощаться.
— Банный день суббота, а сегодня вторник, — рассмеялся Сухоруков. И уже совсем по-простому, как старого знакомого, спросил Тарханова: — Тебе когда-нибудь случалось несправедливо наказывать сына?
— Всяко бывало.
— А ведь от того ты ему отцом не переставал быть? Подумай над этим.
Игнат привстал. Так ли он понял Сухорукова? Боже ты мой! Неужели ему все простили, признали, что его напрасно выселили? Вот она, свобода. И он уже не беглец. И ему нечего бояться. Он чувствовал себя так, словно после долгого забытья к нему снова возвращалось сознание.
— Твое дело уже два года как прекращено, да объявить тебе не могли. А тут вдруг Князев в окружном пожаловал и прямо ко мне: «Сыскал беглеца Тарханова». Хотел не хотел, а пользу тебе сослужил.
— Если бы не он, и вины моей не было бы. Шавкой был, шавкой и остался. — И тут только вспомнил: — А как с сыном моим, Василием? Ему тоже должно быть освобождение?
— Все Хибины обыскали, а Тарханова Василия так и не нашли. Вот видишь, справки.
— Как же так, человек не иголка...
— Думаю, что фамилию он переменил. — Сухоруков поднялся. — А ты, Игнат Федорович, не забывай старых знакомых. Приходи в окружком. Были мы с тобой в сельском хозяйстве, а теперь оба по промышленной части пошли.
Игнат получил бумажку о прекращении дела и поспешил на улицу. Там его ждала Лизавета. Не стесняясь, она обняла его.
— Говори! Что же ты молчишь?
— Все хорошо.
Это было то место в городе, где у всех на виду никто не стеснялся обнять мужа, поцеловать жену, счастливо смеяться и безутешно плакать. И когда кто-то из прохожих, радуясь за Игната, спросил: «Оправдали?» — он охотно и радостно ответил:
— Оправдали!
Игнат и Лизавета возвращались домой. Неожиданно Игнат остановился. По другой стороне улицы шел Афонька Князев. Игнат весь напрягся. Лизавета схватила мужа за руку и умоляюще проговорила:
— Не надо, не трожь его, Игнатушка.
Игнат не ответил, только подмигнул ей и весело окликнул Афоньку:
— Здорово, земляк! Опять свиделись.
Князев подошел настороженный. Игнат взял его за локоть.
— Ты не подумай, что мне халупы старой жалко для друга.
— Я тоже не против по силе своей уплатить, — дружелюбно, с некоторой неловкостью ответил Афонька.
— Сочтемся. Чего тут говорить. Идем, и с рук на руки бери домик.
Афонька недоверчиво покосился на Игната. Не смеется ли над ним земляк? Да нет как будто. Да и надо скорее въезжать в дом, пока не забрали его хозяина, пока думает откупиться от него, Афоньки Князева.
Старый, забытый, вросший в землю дом. Он встретил своих хозяев молчаливо и хмуро, нехотя раскрыл перед ними заколоченную гвоздями дверь. Игнат оглядел стены, невысокий, оклеенный бумагой потолок. Да, хоромы не ахти какие! Потом повернулся к жене и сказал:
— Ты меня, Лиза, прости, а домик придется продать. Вот только не знаю, сколько взять за него?
— Решай сам, — Лизавета недоверчиво, с опаской наблюдала за мужем.
— А ведь я Афонькин должник. И большой должник. Ну, во-первых, за то, что по его милости попал в раскулаченные. Верно, Афоня? Так получай должок! — И, повернувшись, Игнат так ударил Князева, что тот отлетел к стене.
— Ой, что ты делаешь? — закричала Лизавета и бросилась к Игнату.
— Постой, Лиза. Я еще не все отдал, — сказал Игнат, легко отстранив жену. — А теперь пусть получит за то, что во второй раз загубить меня хотел. — На Афоньку обрушился новый удар. И он оказался уже у другой стены. — Ну, вот и квиты. А за то, что ты, Афонька, своей накаткой помог Сухорукову мой адрес узнать, халупу бери. Раз обещал — отдаю. Мне в двух местах все равно не живать, а деньги с тебя брать — душа брезгует.
Игнат смахнул со лба испарину и вышел с Лизаветой на улицу. Он оставил в своей халупе Афоньку Князева, а с ним, как казалось ему, и свое прошлое и все свое мужицкое горе.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Как все, к кому неожиданно приходит счастье, Игнат чувствовал себя растерянным. Ему хотелось сделать что-то необыкновенное, но что именно — он не знал. И поэтому бесцельно ходил по дому, на кухне путал Лизавету своими советами, полез на чердак чистить дымоход, хотя этого нельзя было делать, так как топилась печь. Ему не лежалось, не сиделось, не стоялось. С души свалилась огромная тяжесть, и это вызывало ощущение какой-то внутренней невесомости, потребность двигаться, с кем-то говорить, кому-то поведать о своей радости.
— Лизонька, а не пойти ли мне на комбинат?
— Зачем?
— Одинцова повидать.
— Ты бы прилег, ночь не спал...
— Ну хоть Матвею сказать...
— Успеешь.
— А может, вечерком их позвать?
— Да ступай ты, отдохни. Ступай, говорят тебе.
Игнат повиновался и пошел из кухни в спальню. Но задержался у порога.
— Где твой чемоданчик? Помнишь, еще на Песках купили...
— В чулане он...
— А ну, волоки его сюда.
Лизавета принесла чемодан. Игнат раскрыл его и сказал:
— У тебя сахара много?
— Килограмма три есть.
— Давай сюда.
— Да зачем тебе столько сахара?
— Еще раздобудь постного масла... И обязательно копченых селедок... Водки, само собой, тоже...
Лизавета не могла понять, для чего Игнату потребовался сахар — уж не самогон ли гнать, друзей поить? Но зачем тогда ему постное масло, и чемодан для чего понадобился? Ошалел от счастья мужик! Но когда она увидела, что Игнат подошел к комоду и, выдвинув ящик, достал полотенце, смену белья и новые чистые портянки, она обхватила его за шею и закричала:
