Валентин Катаев - Том 8. Почти дневник. Воспоминания
Она страшно покраснела.
— Ничего подобного, — и таинственным шепотом: — А кто тебе сказал?
— Зоя Васильевна сказала.
— Ну, я ей ничего больше не буду доверять.
— Почему же ты на меня перестала «надеяться»?
— А ты почему не пишешь ничего?
— А откуда ты знаешь, что я не пишу? Может быть, я пишу роман.
— Рассказывай!. Где ж он?
— Чудачка! Роман надо писать год-два. О Магнитогорске я писал полтора года. Подожди, напишу.
— И мы будем читать?
— Будете читать.
— Только ты смотри, про меня чего-нибудь такого не напиши.
— Обязательно напишу.
— Что ж ты напишешь?
— Что ты малохольная.
— Ну!. — воскликнула она, покраснев, и хлопнула меня осторожно по плечу своей мужской по величине, но вялой рукой. — Сам ты малохольный!
Если она что-нибудь хочет сказать, она никогда не говорит прямо, а всегда конфиденциально.
Таинственно тащит за руку, подталкивает костлявым потным плечом в соседнюю комнату, в коридор, в закоулок, если на дворе, то за дом, за скирду; отводит от других, таинственно шепчет:
— Иди, я тебе что-то скажу… Тебе нравится агиткомбайн?
— Нравится.
Она тяжело вздыхает.
— Нет, это верно, что тебе нравится?
— Верно.
— А почему он тебе именно нравится?
— Потому что он хороший.
Она долго смотрит в глаза, потом застенчиво фыркает, стукает по плечу и говорит:
— А ну тебя совсем! От тебя никакого толку не добьешься. Я уж на тебя не надеюсь.
Все же агиткомбайн у нее вышел «на ять». Весь в картинках, в портретах, в флажках, он в срок выехал в поле.
Она отправилась на нем, сидя рядом с кучером, как хозяйка бродячего цирка.
Потом в Днепропетровске она выхлопотала какую-то капеллу из одиннадцати человек.
— Приедут артисты, — торжественно заявила она и прибавила: — Тут у нас и писатель, тут у нас и фотограф, тут у нас и артисты, тут у нас скоро будет и легковой автомобиль. «Дела идут, контора пишет…»
Только что влетел взволнованный Марковский, секретарь ячейки МТС.
В линялой розовой майке, он похож на уличного акробата. Черный, носатый, остряк, жлоб.
— Костина нет?
— Нет.
— Тьфу, черт! Костина нет! Розанова нет! Гавриленко нет! Вот в чем дело. Там комбайн косит, так в полове вылетает половина зерна. Прямо преступление! И вот такие куски оставляют нескошенными. Прямо уголовное преступление! Ну, я побегу!.
Еле переводя дух и вытирая коричневой рукой лоб, исчез.
Как в люк провалился.
В «Шевченко», между прочим, с двух га вчера намолотили пятьдесят центнеров ячменя. Сто пятьдесят пудов с га.
Вот это урожай!
С актерами невероятная возня.
Соня Бузулук совершенно обезумела.
Она их вызвала, они приехали; теперь их надо расселить, кормить, возить, нянчиться с ними.
Она совсем потеряла голову. Она, идеально бескорыстная, столкнулась со странствующей богемой.
Картинка!
Они ходят по МТС, разыскивают еду, просят хлеба, масла, требуют молока.
— Слушай, иди сюда…
Она заводит меня за угол дома и таинственно, отчаянно шепчет:
— Что мне с ними делать?
— С кем?
— С этими самыми… с этой капеллой, чтоб она провалилась!.
Но сама сияет.
— А что такое?
— Невыдержанная публика. Совершенно безыдейные настроения…
— А что такое?
— Все время кушать требуют.
— А ты как думала?
— Вот чудак! Я их вчера кормила, позавчера они тоже так здорово нажрались… А сегодня, представь, чуть утро — требуют кушать! Я так думаю: вчера подкормились, сегодня могут подождать. Окончательно разложившаяся публика. Но я их перестрою. Ты увидишь, я их перестрою.
На территории МТС появились артисты.
Шел руководитель, пожилой вкрадчивый «арап» в стального цвета толстовке и тюбетейке.
Он шел, как кот, к кладовой с запиской в руке. Вероятно, что-нибудь получать.
Шел скрипач с футляром.
Парочками гуляли девушки, так резко бросающиеся в глаза на фоне местного народа. Явно — приезжие.
На другой день Соня Бузулук увезла их в поле.
Они были долго в отсутствии. Соня Бузулук держит их в таборе и, как слышно, перевоспитывает.
Как-то она появилась на час.
Отвела в сторону, загородила от остальных и жарко зашептала:
— Понемножечку перевоспитываю. Во-первых, отменила костюмы. Зачем им в этих пестрых костюмах выступать? Пускай так, как есть, выступают. Во-вторых, переделала их репертуар. А то они вчера как начали спевать полтавскую старинную песню, так, представь себе, все бабы начали плакать. Те поют, а эти ревут. Те поют, а эти разливаются. Ну, я это прекратила. Мне надо что-нибудь бодрое, заряжающее — одним словом, на все сто. Правильно?
Я засмеялся.
— А ну тебя! — закричала она, махнула на меня рукой, как на окончательно погибшего, и исчезла.
Поездка с фотографом в бригады «Першого травня», «Маяка».
В третьей бригаде «Першого травня», в таборе, нашли Соню Бузулук с ее фургоном.
Я издали заметил в толпе ее платье и флажки фургона.
Когда мы подъехали, возле агиткомбайна на лужке сидели широким кругом колхозники, преимущественно женщины.
Артисты стояли, готовые к выступлению.
Бузулук села, подобрав ноги, посредине, в пыльную траву, и стала говорить. Она говорила очень спокойно, вразумительно, популярно и медленно. Я не ожидал. Ее очень внимательно, сочувственно выслушали. Она, очевидно, действительно неплохой массовый организатор.
Потом — капелла.
Сначала спели хором какую-то вещь Гречанинова, потом — из современных, потом две девушки плясали русскую под хор и скрипку.
Скрипка звучала под открытым небом совсем слабо.
Девушки сорвали с луга по цветку, и началась пластика.
Колхозники бесстрастно, но внимательно смотрели и слушали.
Потом руководитель и одна из девушек под аккомпанемент той же скрипки прочли в два голоса частушки о том, как надо вязать, как надо подбирать колоски, как надо не лениться. Очень бойкие частушки с упоминанием фамилий бригадиров.
Бузулук в это время подползла ко мне и впилась в мой локоть:
— Ну? Ты слышишь? Как тебе нравится? Это мы им сами составили частушки.
— Кто именно?
— А не все ли тебе равно, кто? Мы и мы. Нравятся?
— Нравятся.
— А ну тебя…
— Все-таки — кто сочинял?
— А ты сперва скажи: хорошо или плохо?
— Хорошо.
— Определенно?
— Определенно.
Она с удовольствием зажмурилась.
— Это местный хлопчик сочинил. Видишь, сидит, такой курносый, под агиткомбайном, в картузе? Иди сюда, я тебе имею что-то сказать.
Она согнала меня с места и отвела за будку.
— Как тебе нравится?
— Что?
— Как я их перестроила.
— Нравится.
— А ну тебя! — Она с отчаянием махнула рукой.
Танцевали под скрипку. Сначала стеснялись. Потом пошло несколько пар. Сам бригадир Циба (это не рыжий Циба, а другой Циба, фамилия распространенная), сам бригадир Циба танцевал казачка.
Сделали снимок.
В шалаше красного уголка, украшенного лозунгами и зеленью, сидела, перебирая струны балалайки, вишневецкая учительница Зина Антоненко.
Я заметил ее еще в прошлый приезд, когда мы с Елисеевым читали лекцию о технике стенных газет в столовой МТС.
Она тогда сидела с краю первой скамьи, боком, в черном, длинном, легком платье, высокая, стройная, смуглая, даже, я бы сказал, элегантная. На ее голове был повязан каким-то не то бантом, не то тюрбаном черно-желтый вуалевый шарф.
По окончании лекции она аккуратно собрала свои тетрадки и ушла по полотну железной дороги вместе с двумя какими-то молодыми, высокими, красивыми парнями. Они шли трое по полотну, братски положив друг другу руки на плечи, и толкались, играли, — видимо, дружили.
Теперь она сидела в шалаше, украшенном зеленью, и меланхолично перебирала струны балалайки.
На ней было розовое плотное платье.
Она некрасива. У нее почти негритянский нос с широко раздутыми ноздрями. Он именно и портит ее лицо. Остальное прелестно. Светлые глаза, темные украинские брови, небольшой розовый сухой рот.
Ей лет девятнадцать.
Мне рассказали про нее интересную вещь. Она с пятилетнего возраста воспитывалась в коммуне имени Ленина. Теперь комсомолка, и комсомол послал ее учительствовать в Вишневецкую.
Таким образом, она — продукт коммуны. Ее воспитала коммуна, где у нее мать печет хлебы, где у нее работают две сестры и брат.
Это интересно.
Я подсел к ней, но она отвечала на мои вопросы неохотно и как-то невразумительно, по-украински. А я плохо понимаю. Часто говорила слова «звичайно», «цикаво», которые казались мне насмешливыми.
Но я ошибался. «Звичайно» — это просто-напросто «конечно», а «цикаво» — интересно.
