Евгений Пермяк - Сегодня и вчера

— А зачем же его нужно дробить? — не понимая, куда клонится речь, спросил Сметанин.

— Да ведь недробленый горох — семена. Ваши конкуренты, окрестные колхозы, будут выращивать сами ваш горох, и годика через два вы останетесь с горохом, но на бобах.

Сметанин не нашел тогда ответа, хотя он именно для того и выводил свой горох, чтобы как можно шире распространить неприхотливый и урожайный сорт. Трофим не понял бы и этого. Колхоз представлялся ему как некое акционерное общество земледельцев, ведущих хозяйство в складчину и конкурирующих с другими такими же акционерными обществами — соседними колхозами.

Поэтому и зоотехнику Володе Козлову было сказано:

— Уж кто-кто, а я-то понимаю толк в скоте. Не похвалюсь, но и у меня на ферме есть завидные коровки, однако скажу по чести, что моим коровам далеконько до ваших, и тем прискорбнее, что вы продаете не только телок, но и бычков.

Володя Козлов широко открыл свои и без того большие серые глаза, стал торопливо возражать:

— Что вы, что вы, Трофим Терентьевич, за каждого десяти-одиннадцатимесячного бычка мы получаем по семь, а то и по восемь тысяч… У нас очередь за бычками… Бычки — очень выгодная статья дохода.

На это Трофим Терентьевич тихо, будто по секрету, принялся вразумлять молодого человека:

— Не спорю, может, и выгодная статья, если на эту выгоду смотреть вблизи, не далее четырех годов. А ежели заглянуть подальше, получится то же, что и с горохом.

— А что именно, что именно? — заинтересовался молодой, жадный до знаний зоотехник.

— Как что? — Трофим развел руками и принялся далее вразумлять Володю: — Если ты продаешь только телок, а бычков, хотя бы себе в убыток, режешь на мясо, значит, ты сохраняешь за собой монополию на эту редкую породу. Телки-то без бычков не дадут стада. Значит, на ваших телок всегда будет спрос.

Володя, как и Сметанин, не стал убеждать Трофима Терентьевича, что взаимоотношения колхозов и всех предприятий страны строятся на взаимопомощи, а не на выгоде одного за счет другого. Это было бы напрасной тратой сил. Пришлось бы сначала дать представление о новых производственных отношениях людей. О народе-хозяине и народе-труженике. Затем перейти к основам социализма и общественной собственности. Коснуться хотя бы коротко важнейших разделов семилетнего плана… Но на это потребовалось бы не час и не два, а может быть, не один месяц работы, потому что расчистка беспросветной головы Трофима Терентьевича была делом куда более трудным, чем осушка и вспашка заболоченной Большой Чищи. И Володя сказал:

— Вы посоветуйте это все, Трофим Терентьевич, правлению колхоза или секретарю парткома Григорию Васильевичу. Там люди постарше меня, они лучше поймут.

— И посоветую, обязательно посоветую, — пообещал Трофим Терентьевич.

XXV

Трофим сдержал свое слово и явился в партком к Григорию Васильевичу Дудорову.

Наверно, в первый раз за время своего существования стены партийного комитета слышали подобного рода высказывания.

Трофим Терентьевич начал так:

— Вот вы, Григорий Васильевич, являетесь молодым коммунистическим пастырем и, наверно, хотите знать, как достичь благополучия и полного достатка.

— Как не хотеть, Трофим Терентьевич. — Подавляя улыбку и садясь в кресло напротив своего собеседника, Дудоров выразил готовность не только выслушать его, но и записать наиболее ценное из сказанного.

Трофим, заведя речь о бычках и горохе, перешел к программе благополучия:

— Если бы мне этот горох, это стадо, эти земли, леса и озера с птицей и, главное, этих людей, я бы добился в Бахрушах за три, за четыре года благополучия не хуже американского.

— Это очень интересно, — подлил масла в огонь Дудоров, выразив на своем лице такое внимание, что, кажется, не только маленькие розовые уши, но и синие задумчивые глаза, и высокий гладкий лоб, и зачесанные назад волнистые рыжеватые волосы, и все, вплоть до ямочек на щеках, замерло в ожидании величайшего откровения.

Довольный Трофим изрек:

— Брат мой, Петрован, простоват. И лишковато добер. К нему ездят перенимать опыт, а он, душа нараспашку, не таясь, открывает свои патенты. Это же самое делают бригадиры и звеньевые.

— Тоже раскрывают секреты своих достижений?

— Именно, Григорий Васильевич.

— А как же быть?

— Огородить колхозные земли. Огородить и не допускать конкурентов…

— Так, так, так… — Дудоров всматривался в одутловатое лицо Трофима с тяжелыми мешками под глазами, может быть впервые видя настоящего, живого мироеда.

— Это первое, — продолжал Трофим. — А второе — нужно захватить в городе колхозный рынок. Если не под силу одним, то надо прихватить компаньоном какой-то надежный, располагающий капиталами колхоз и стать хозяином цены на молоко, мясо, овощи и птицу.

— А как это можно сделать? — спросил Дудоров.

И Трофим, сжимая кулак, как будто показывая этим, что он кого-то душит, сказал:

— Сбить цену. Не бояться на первых порах убытков. Уж коли соревноваться, так соревноваться насмерть, чтобы другим колхозам было невмоготу. И когда они запоют Лазаря, бери их тогда голыми руками. Они как шелковенькие согласятся продавать свою продукцию через тебя, отдавая тебе положенный процент. И ты потом можешь играть колхозным рынком как захочешь. Понятно ли это вам, Григорий Васильевич?

— Понятно, Трофим Терентьевич, только одно в моей голове не укладывается.

— Спрашивайте. Не стесняйтесь. Ничего от своих земляков не утаю. Я на этот счет не одну собаку съел…

— Чувствую и понимаю, — сказал Дудоров с иронической почтительностью, принимаемой Трофимом за чистую монету, — только покорнейше прошу вас так же чистосердечно разъяснить мне: пострадают ли от этого захвата рынка другие колхозы?

— Само собой. Для этого и рынок. У кого козыри, у того и деньги, а у кого деньги, у того и жизнь.

— А бог?

— Какой бог, Григорий Васильевич?

— Тот самый, который повелел любить ближнего своего, как самого себя… Который велит видеть в каждом человеке брата своего или сестру свою… Как, вы думаете, он посмотрит, если мы начнем притеснять соседей, присваивать труд и хлеб, добытый в поте лица своего другими колхозами?

Трофим нахмурился, глянул исподлобья на Дудорова и сказал:

— Вам-то зачем о боге разговаривать, Григорий Васильевич? Вы же не верите во вседержителя.

— Это не имеет значения… На страшном суде, если мне и Петру Терентьевичу пришлют на таковой судебные повестки, будут судить не по вере, а по делам. А наши дела все на виду. Горох мы не дробили. Цены выше положенной не драли. Пожалуйста, сейте все горох «ССС» — Сергея Сергеевича Сметанина. Бычков мы поставляем отменных. Таланты свои в землю не зарываем, а раздаем их по мере наших сил и возможностей… Чужим трудом не живем… А вот вам, Трофим Терентьевич, могут сделать некоторые замечания на страшном суде.

— За что?

— Да хотя бы за то, что вы молодого секретаря партийного комитета, которому надлежит бороться за справедливые порядки, сбиваете на путь спекуляции и угнетения соседей… А ведь в скрижалях заповедей, врученных на горе Синае пророку Моисею, бог довольно отчетливо сформулировал: «Не пожелай дома ближнего своего, ни жены его, ни раба его, ни вола его…» И так далее. Цитирую по памяти… Но на страшном-то суде эту заповедь до буковки вспомнят и могут предъявить мне обвинение по советской линии, а вам — по вашей капиталистической…

— Какие обвинения?

— Это уж вам самого себя надо спросить, Трофим Терентьевич. Проверьте прожитое по законам божьим и спросите себя… Чтили ли вы отца своего и матерь свою? Я имею в виду вашего покойного батюшку Терентия Петровича… Не пожелали ли жены ближнего своего… старого фермера Роберта? Не убивал ли братьев своих?.. Здесь я имею в виду не огнестрельное оружие, а убийство мелких фермеров путем конкуренции. Проверьте это все по обеим скрижалям Моисеевым, а потом прикиньте на тех же весах жизнь и деяния вашего брата Петра Терентьевича, и вам, как человеку верующему, а не притворяющемуся верующим, будет довольно ясно, кого и какие перспективы могут ожидать на предварительном архангельском следствии перед страшным судом…

Багровый и злой, расстегивая ворот рубашки, Трофим спросил:

— Почему вам так хорошо известно священное писание?

— Потому, что я коммунист, Трофим Терентьевич. А коммунисты до того, как что-то опровергать или отрицать, очень хорошо изучают опровергаемое и отрицаемое… И если бы вы или кто-то из ваших единомышленников перед тем, как опровергать и отрицать великое ленинское учение о коммунизме, познакомились бы с ним, хотя бы в общих чертах, нам не пришлось бы терять время, как мы это сделали сейчас.

— Имею честь откланяться, господин коммунист.