Виктор Потанин - Письма к сыну
Особенно врезался в память один такой вечер. На улице тогда мело и кружило. И в избе стоял холод. Рамы у нас худые, да и в углах промерзло. Я сидел с кошкой и потихоньку ей жаловался:
— Все ушли, все нас бросили. Что будем, Мусенька, делать?
Кошка когтит у меня колени и равнодушно моргает. И это морганье вдруг вывело меня из себя:
— Брысь, Муська, ты мне не компания! — кричу ей и быстро натягиваю пальтишко. И вот уже на крыльце, а перед глазами вырастает стена. Она белая, снежная, и я смело в нее шагаю, а через минуту уже бегу. Но бежать-то мне некуда — на улице ни души. А ветер все сильнее, сильнее, и мое пальтишко продувает насквозь. И в этот миг решаю — пойду-ка я в сельсовет. Там мать сейчас, там, наверное, натоплено.
И вот спешу туда без оглядки, потому что замерз. Минут через двадцать я уже там. В сельсовете тепло, хорошо. В круглой печке-голландке дрова потрескивают, и докрасна раскалилась заслонка. У печки стоит моя мать и ворчит:
— Все дрова сегодня спалили. А завтра как? Бог подаст?
— Да ладно вам, не жалейте. К нам же сейчас люди придут, — уговаривает ее незнакомый седоватый мужчина. Он в военной форме, при кобуре и сидит на председательском месте.
— Вот придут и надышут…
— Ха-ха! — хохочет громко мужчина. Под верхней губой у него золотые зубы. Они сверкают, как угольки… И в этот миг он замечает меня:
— Чей такой конотоп?
— Это мой сын, Ким Александрович… Дома у нас всегда холодно, вот и пришел парень погреться…
— Ну хорошо. Только зарубите себе — не Ким, а Клим, Клим Александрович! Разве трудно запомнить? — сердится мужчина и берет папиросу из картонной коробочки. Мать краснеет и подергивает плечами. А в комнате уже вьется синий дымок. Мужчина курит и в упор разглядывает меня. Глаза у него кругленькие, как серые камешки, а рот большой, и губы все время в движении. После курения он их вытер платочком.
— Как тебя зовут, конотоп?
И мать с готовностью отвечает:
— Витей зовем, Витюшей. Муж настаивал на Борисе, а мне так понравилось. Вот и назвали.
— Победитель, значит, — смеется мужчина, — ну кого же ты победил?
И мать тоже веселеет и подходит поближе к столу.
— А мы пока двоечки победили. И с тройками успешно сражаемся, Ким Александрович…
— Да не Ким же, а Клим! — Мужчина нахмурился — и только сейчас я разглядел, что кожа у него на щеках вся в корявинках, а волосы тонкие, рыжеватые. Он чем-то похож на коршуна. Такой же сердитый, насупленный.
— А кем вы, дядя, работаете? — вдруг вырвалось у меня, и я испугался. Глаза, чувствую, защипало от пота. Мать увидела мой испуг и засуетилась и стала поправлять на мне рубашку, отряхивать.
— Ким… ой, Клим Александрович — начальник районной милиции. Он будет помогать проводить подписку на заем.
— А что значит заем? — опять лезу с вопросами, и мужчина хохочет.
— Вот так, председатель Совета, давайте выкручивайтесь. Объясняйте сыну, воспитывайте… — Он опять достал папиросу и постучал коробочкой по столу. — Эх, селяне, селяне…
— Да как же все-таки объяснить-то? — вздохнула мать.
— Ну-у, неумехи. Скажите просто, что дядя приехал распространять облигации.
— Не-ет, — улыбнулась мать — так он совсем не поймет. — Она вздыхает и хочет погладить меня по голове. Но я увертываюсь, и приезжий лукаво смотрит на мать.
— А я вот объясню ему в два приема!
— Как объясните? — вздрогнула мать.
— А вот так, по-нашему, по-военному… — Он сделал длинную паузу, потом громко скомандовал: — Конотоп, а ну быстро к столу!
Я подошел поближе и сел на стул.
— Бери ручку, пиши!
— А что писать?
Приезжий хмыкнул и пододвинул мне ручку с чернильницей.
— Пиши так: обязуюсь все свои сбережения отдать в фонд обороны… А если не напишешь, то арестую.
— Да у него и пяти копеек нет.
— А вас, дорогая мамаша, не спрашивают. Взводный знает, за что воюет. Ну как? Написал? — Он выгнул скобочкой брови, и я его еще сильнее боюсь. Ручка у меня в ладони дрожит, чуть не выпалывает. Он заметил это дрожание и снова повеселел.
— Ладно, прекратили репетицию. Скоро и занавес открывать.
Мать смотрит на него вопросительно:
— Что открывать?
— Ну, конечно, не бутылки, Анна Тимофеевна. — Он подмигивает мне и начинает что-то искать на столе. Мать стоит хмурая и растерянная, как будто заболела или что-то сейчас узнала. Я вижу, как она медленно поднимает голову и так же медленно говорит:
— Ким, фу ты, Клим Александрович, я людей пригласила на шесть, и у нас с вами еще полчаса. Так вот… Вы намекали недавно, что у вас будет какой-то личный вопрос ко мне? Сын мой не помешает нам? — Она выразительно смотрит на меня, и губы у нее неспокойны.
— Да ладно, не помешает, — говорит строго приезжий и прикуривает опять папиросу. — Я вот о чем, Анна Тимофеевна… — Он закашлялся от дыма, щеки налились краснотой. — Я вот о чем, да… Посиделки наши закончатся поздно, так что разрешите вас проводить? Метель, знаете, началась, но дело, конечно, не в этом. Вы женщина молодая и вдова, так сказать…
— Почему так сказать? Я в похоронку не верю, нет, ни за что! — У матери тоже краснеет лицо, и в глазах нехороший блеск, но приезжий ее перебивает и говорит решительным голосом:
— Верите, не верите — это личное дело. Да и чего мы с вами как на базаре. Вы женщина видная, так что я понимаю. А если уж откровенно — я давно мечтал сойтись с вами поближе… Я увидел вас как-то в районе — и все началось.
— Да что началось-то?
— А вы не сердитесь, послушайте! Я даже волновался, когда ехал сюда…
— Спасибо, спасибо… — усмехнулась мать. — Слова-то у вас какие, мы таких не слыхали. Но если уж прямо, по-нашему, по-военному, как вы говорите, то в провожатых я не нуждаюсь. Да и дом мой близко, через дорогу, — соврала почему-то мать и посмотрела на меня со значением — не выдавай, мол, сынок, не выдавай.
После ее слов он нахмурился и поднялся со стула. Немного прошелся по комнате, потом снова сел. И начал доставать из сумки бумаги. Губы у него шевелились, он что-то шептал. Я это видел, догадывался, а мать стояла у печки, как каменная. За окном шумела метель, а у нас было тепло, даже жарко — в печке все еще горели дрова. Приезжий кашлянул, и я повернулся к нему. Он подмигнул мне и дернул щекой.
— Сейчас бы неплохо чайку. А, конотоп?
— Заварки нет, — ответила мать. — Один кипяток. Не желаете?
— Плохо… — Он опять мне подмигнул. — Плохо живете, товарищи. И сахара, значит, нет?
— Да откуда?! — удивилась мать и взглянула ему прямо в глаза. — У нас и дети забыли про сахарок…
— Дети одно, а нам нужны витамины… — Он замолчал и повернул к окну.
— Метет-то как, боже мой… В общем, так, сейчас народ быстро пропустим, а потом я все-таки к вам. И со своим сахаром, а? — Глаза у него прицельные и лукавые, а правая ладонь стала поглаживать кобуру. Из кобуры торчит ручка нагана.
— Ну как мое предложение? Проголосуем?
— Нет, предложение снимается. У меня дома больной человек, инвалид. Он не спит по ночам — ему нужен покой… — Мать опять сочиняет ему, придумывает, а он смотрит куда-то в окно, улыбается.
— Значит, отказываете одинокому человеку? А я-то думал, провожу, мол, бедную женщину. У вас же тут бывают бродяжки…
— Да какие уж там бродяжки? — говорит тихо мать, и голос теперь лучше, спокойнее.
— А это мне, председатель, виднее. Да-да, на территории вашего сельсовета есть дезертиры. Зимой — где-нибудь в норе, а по весне начнут шалить по дорогам. И тогда к вам будут вопросы за укрывательство… — Голос у него злой, намекающий, а мать почему-то спокойная.
— А вы не пугайте меня. Я как-нибудь разбираюсь.
— Ну что же, так и запишем — председатель Утятского сельсовета во всем у нас разбирается. — Он хмыкнул и стал медленно разминать папиросу. Пальцы у него были длинные, белые, я засмотрелся на них, и он заметил мой взгляд:
— Курить захотел, конотоп?
Я покраснел, но в этот момент постучали. Зашел Павел Постников, старичок с Большой улицы. В Утятке тогда было две улицы — Большая и Береговая. Постников жил на Большой. Я его давно почему-то не видел и сейчас удивился его худобе. Старик снял шапку и поклонился матери в пояс.
— Тимофеевна, ты меня вызывала?
— Вызывала, Павел Иванович, вы нам очень нужны. Вот и Клим Александрович подтвердит…
— А этот откуда? Я такого не знаю… — удивился старик.
— Скоро узнаешь… — усмехнулся приезжий и вдруг стукнул кулаком по столу. — А по какому праву, ежкина мать, ты вопросы нам ставишь? Тебя предупреждали про заем? Нашу бумагу ты получал?
— Ты чё кричишь, я тебе не скотина. — Старик поднял голову и посмотрел на портрет Карла Маркса. — Кричать тут не надо бы. А то сидишь под иконой.
— Чего мелешь? — оборвал Постникова приезжий, но старик не сдавался.
