Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй
Мы сидели в кочегарке на куче угля. Слабая лампа едва освещала помещение.
— Вон как, — помолчав, сказал Андреев. — Ты бы хотя показал мне его… этот самый… кингстон.
— Пожалуйста, — сказал Головач. — Пойдем. — Но на пороге машинного отделения он вдруг остановился. — А зачем это тебе?
Андреев ответил весело:
— Судно потопить хочу! — он захохотал. — Не веришь? Эх ты, голова! Сам ведь спрашивал: приходится ли мне резать оленей, вместо того, чтобы лечить.
Он помолчал. Молчал и Савелий. Он стоял на пороге, видимо, обдумывая что-то.
— Пойдем-ка лучше наверх, — сказал я. Мне показалась странной шутка Андреева.
— Верно! — подхватил «гость». — Не надо… не показывай, А то еще потоплю. Я такой… — Он опять засмеялся:
— Трусишь все-таки, а?
Савелий не ответил. Мы поднялись наверх, в каюту, и здесь, все также молча, Савелий принялся готовить ужин.
— А до весны далеко еще, — сказал он,’-Где твоя родина, Кузьмич?
Андреев улыбнулся.
— Э, далеко.
— Ну, все-таки… Вот усы у тебя рыжие… Русак?
— Курский.
— Бывал я у вас. Хорошие места. Озера, перелески.
— У нас охота на зайцев хороша.
— Это что! Здорово живут мужики, вот что главное… Колхозы там разбогатели. Я на одну свадьбу попал — пятьсот человек гуляло.
Левая, перерезанная шрамом щека Андреева дернулась, он закашлялся, покраснел.
— Да, живут…
И по кашлю и по тому, как говорил Головач, я понял эту тонкую игру, понял и сразу же подхватил:
— Я тоже бывал на свадьбах. У казаков, на Дону. Весело гуляют казаки!.. Но случай такой выпал. Вся колхозная свадьба… прямо в церковь пошла.
— Да разве это один случай? — вставил Андреев.
— Представь себе — один. Я только проездом был в этой станице. Но заинтересовался… и что бы ты думал?
— Известно. Молитвы позабывали?
— Нет. В церкви уже давно был клуб организован. На спектакль они пошли. А одна старушка, глухая, не поняла, плачет, крестится… смех!
Головач тоже понял меня. Он громко засмеялся, подбросил в печку дров. Розовый свет вспыхнул на стенах каюты. Я взглянул на Андреева. Он смотрел на огонь. Он смотрел тем знакомым, неподвижным взглядом, как тогда со скалы, но губы его смеялись, только губы. Савелий стоял у печки, весь в розовом свете, и тихо говорил:
— Родина… Вот детство, мать, любовь. Не понимаю, как можно родине изменить?
— Знаете, это очень скучно, — сказал Андреев.
— Почему?
— Скучно потому, что внушено. Потому что это не ваше… И вообще, все скучно.
— Тогда, значит, скучно жить?
— Очень. Я вижу, вам нужно объяснить? Неужели вам всегда было весело и приятно? Вы никогда не думали о смерти?.. Ну хорошо, вот, скажем, вы сидите в театре. Сотни людей смеются, аплодируют, живут — и какая огромная гора зловонного мяса будет из них, не подумали об этом? Если так — вам еще скучней, чем мне.
— Все-таки ты врач? — сказал я, все больше удивляясь. — Может быть, отравлять интересней, чем лечить?
Он усмехнулся.
— Ловишь на слове? Ну-ну… Я говорю в порядке… чистой теории. Грань между жизнью и смертью вообще трудно провести. Вы убиваете оленя, а за ваш счет будут жить крабы или расти трава. Колесо! Целая колесница, а мы даже не спицы с вами… Так, ничто.
— Ты, кажется, бредишь, — сказал Савелий. — Людей надо учить жизни, а не смерти.
— Простите, «профессор»… Это — дело матерей. Я совсем о другом. Почему бы человеку не оторваться от этого проклятого колеса? Почему бы не сказать: я один на земле! Где вам… сидите, болтаете: «Родина»! — Он вдруг спохватился: — Я, впрочем, больше на самого себя злюсь. Сам точно такой…
Несколько минут мы сидели молча. В печке угасало пламя. Ночь все более густела за окном.
— Где твой браунинг? — спросил Савелий. И сразу очутился перед Андреевым. — В пиджаке?
Он повернулся к вешалке, начал шарить в одежде.
Илья вскочил из-за сто та, уронив костыль.
— Что это… расправа?! — закричал он испуганно и затрясся от страха и злости. Он снова стал заикаться и сразу охрип… — Т…так, понимаю, это — ост…торожность? З…значит, сначала дискуссия и сразу же админвыводы, а?
— Правильно, Савелий, — сказал я. — Это давно уже нужно было сделать. Еще документы посмотри.
— Я и сам покажу… к вашим услугам. — Он достал бумажник. — Здесь больше света, идите сюда.
Быстро наклонясь к печке, он вытащил сложенный вчетверо лист бумаги.
— Смотрите э…это ин…тересно…
И только Савелий протянул руку, листок полетел в огонь. Я бросился к печке, но Андреев замахнулся костылем. Савелий схватил его за плечи. Было однако поздно. В печке, на темном угольном жаре, белела только куча пепла…
— Что ты сжег?! — закричал Савелий, все еще тряся его за плечи. — Говори!
— Если так… и… надо же вас заинтересовать! Интрига, можно сказать, как у Ш…Шекспира.
В бумажнике мы ничего особенного не нашли. Было удостоверение о работе на фактории, профсоюзный билет и немного денег.
— Ты, видно, нервный человек, — неожиданно весело сказал Головач. — Возьми свои бумаги и постарайся с этим не шутить.
Я понял: он не уверился еще.
Илья засмеялся.
— Слушаюсь.
Он вернулся к столу, так, словно ничего не произошло, и уже через полчаса с жаром рассказывал нам об охоте на лисиц. Глядя со стороны на оживленное его лицо, я невольно подумал, что они действительно нелепы, наши придирки к этому больному человеку.
Ночью он снова бредил, часто просыпался, курил. Несколько раз он выходил на палубу, и как-то, проснувшись, я услышал тихий металлический стук. Я глянул вниз. Койка Ильи была пуста. Я тотчас же разбудил Савелия. Прислушиваясь, он сказал уверенно:
— Факт. Задумал что-то… Шпион — сволочь…
Мы вышли на палубу. Уже загоралась заря, дымчатый свет плыл по вершинам сопок.
Стук доносился сверху, со спардека. Приподнявшись по трапу, я увидел, что дверь радиорубки открыта. Мы не успели добежать до нее, как на пороге показался Андреев. Он остановился покачиваясь, протянув вперед руки. Глаза его были закрыты. В слабом утреннем свете лицо казалось почти зеленым.
Савелий взял меня за руку, тихо прошептал:
— Постой…
Илья шел мимо, не замечая нас. В его руках не было костылей, он только слегка прихрамывал на левую ногу. Тихонько мы шли за ним. Так, глядя прямо перед собой, он дошел до трапа, начал спускаться на палубу, но на последней ступеньке задержался и вдруг, прямо навзничь, рухнул вниз.
Когда мы подбежали к нему, оказалось, он спал. Лицо его было в крови от удара о палубу. Но он не проснулся. Мы отнесли его в каюту и уложили в постель.
— Надо осмотреть радиорубку, — сказал я Савелию. — Пойдем.
Здесь он зажег спичку, и мы вдруг увидели изломанные, разбитые приборы и сорванные провода. У меня захватило дыхание от изумления и гнева. Теперь мы окончательно были отрезаны от мира, и он это сделал, конечно, неспроста.
— Лунатик, ничего себе обвел…
— Надо сейчас же его запереть на замок, — сказал Савелий. — Сейчас же.
Он прыгнул через порог, но снизу тотчас грянул выстрел. Пуля со свистом ударила в железную стенку рубки.
— Назад! — крикнул я, хватая Савелия за руку. — Ты браунинг забыл. Там и ружье!
Мы захлопнули дверь, крепче задраили иллюминатор. — Так, внезапно, мы очутились в плену. Он мог спокойно ждать, пока мы выйдем, или выбить стекло и перестрелять нас.
В рубке было темно, только слабым светлым пятном виднелся иллюминатор. Мы сели на пол. Савелий достал табак.
— Знаешь, это моя вина, — сказал он, закуривая. — Еще тогда, когда он сидел на скале, падлюка, у меня что-то мелькнуло. И вот я выпытывал, дурак, все увериться хотел.
— Теперь уверен?
— Прости, Алеша, сердцем прошу… Мы ведь не знаем… что будет?
Мы сидели молча не менее получаса. На палубе ничего не было слышно. Может быть, он стоял у двери и подслушивал?
— Есть только один выход, — тихо сказал я Головачу. — Надо ломать переборку. Там каюта старшего штурмана и трап на мостик.
Он встал, подкрался к иллюминатору:
— Иди, сюда…
Я подошел. Того на палубе не было видно. Конечно, он был здесь, у двери. Я подкрался к порогу, прислушался. Мне стало слышно его дыхание — нас разделяло только тонкое железо двери. И я не мог удержаться.
— Караулишь, сволочь!.. — закричал я ему. — Чертов покойник, чахотка!
Он не ответил, но сразу поднялся, заковылял по палубе. Через иллюминатор мы видели — он что-то искал глазами, осматривал поручни, мачту. Около трапа лежал обрывок стального троса. Он поднял его, подошел к двери. Я все время следил за ним, за его лицом. Оно было спокойно, словно он делал какое-то привычное дело.
Мороз все больше крепчал, у него зябли руки, он отходил от двери, дышал на них. Один раз мы встретились глазами, он быстро сунул руку в карман, левая, перерезанная шрамом щека дернулась. Однако он, видимо, передумал. Мы знали, что он закрывает нас снаружи, но ему немало пришлось повозиться у двери. Молча мы ждали, пока он уйдет, чтобы приняться за работу. Ушел он не скоро, ему казалось, что дверь ненадежно заперта. Несколько раз он возвращался проверить. Потом, все также не замечая нас, он вынес из кладовой корзину консервов и выбросил их на лед. Он собирался уходить, но еще медлил почему-то.
