Иван Виноградов - Плотина
Все выше поднимался он по этажерке, и все новые мысли настигали и сопровождали его по этим звонким железным этажам. Теперь уже неприятно было и то, что струсил, сбежал от газетчика. Раньше он или выстоял бы до конца, или отбился бы как-то по-другому… А тут попробовал увести, не сумел и — позорно отступил… Откуда только появилась она, эта слабость в поджилках ветерана?
И ответ был ясен: от того самого ветеранства, от того, что к пенсионной черте приблизился. Инстинкт самосохранения обострился, как, бывало, на фронте при выходе в нейтральную зону. Обострился и подсказывал в сущности то же самое, что и там: не высовывайся, будь незаметнее! А то напишет этот парень какую-нибудь критику, сославшись на тебя, начальство прочтет и скажет: «Он еще не на пенсии, наш старик Густов?» Мих-Мих услышит — и вот тебе почетный приказ с благодарностью и ценным подарком на прощанье.
В разговорах с другими и в своих внутренних монологах он никого и ничего, казалось бы, не боялся. Совсем еще недавно хорохорился перед Зоей: «Я теперь самый независимый член общества. Предложат на покой отправиться — отправлюсь, захочу еще поработать — поработаю. Обидят здесь — на другую стройку махну, у меня везде „племяши“ и дружки найдутся, а там, где ни одного знакомого не окажется, по одной фамилии примут. Ты рассуди: кто сейчас на новых стройках командует? Те самые парни, которые в одних котлованах со мной работали и росли — только что побыстрей и повыше меня выросли. Приеду, так что, не возьмут? Еще как возьмут!»
Он был прав во всем. Действительно, есть у гидротехников доброе чувство братства. Время и жизнь разбрасывают их по разным стройкам, но они, если уж когда-то вместе и по душе работали, — никогда не забудут друг друга. Они могут и не переписываться, не поддерживать явной дружбы, но каким-то образом, через вторых или третьих лиц, все друг о друге знают: кто где работает, какой пост занимает и к кому, стало быть, можно в случае чего ринуться под крыло. В случае окончания здешней стройки или в силу серьезной несовместимости со здешним начальством, наконец — в случае развода с женой. Можно поехать и быть уверенным, что тебя там примут, устроят жилье, помогут зализать полученные раны. Иногда начальники строек и начальники управлений просто переманивают к себе желательных проверенных людей. Теперь начали переманивать гидротехников даже на обычные промышленные объекты. Узнают, что есть на такой-то ГЭС толковый обиженный инженер без перспективы роста, и шлют своего вербовщика, соблазняют должностью главного инженера, например, автомобилем, северной надбавкой. Именно так и увели у Нади мужа… сукиного сына! Не баба же увела его от такой девки…
Он был прав, он рассуждал разумно и точно, задубевший на ветрах и солнце старый строитель плотин. Чистую правду рассказал журналисту, не зря подумал и о годах своих, о переломном рубеже своей жизни. От возраста, как от смерти, никуда не спрячешься. Его можно до поры не замечать, о нем можно не вспоминать и не говорить, а если даже и вспомнить, то повести речь так, будто тебя это еще не касается. Есть, мол, такие старцы, которые держатся за свое кресло уже немощными, дрожащими руками, бывает, что от этого и само кресло, и все дело, этим «креслом» возглавляемое, начинает дрожать и трястись, делать опасные сбои, но все это где-то там, в других местах, а я еще крепок и умом и телом, я еще работник — и какой работник!.. Удивительны бывают наши речи в своей многозначной гибкости! И не только те, что на чужое ухо рассчитаны, но и те, что для самого себя произносятся. И можно ведь самого себя подобными речами настолько взбодрить, что начнешь верить в свою незаменимость и гениальность. Беда только, что другие-то, со стороны, все видят ясно. Все замечают. И не всегда молчат. Точно так же, как ты сам замечаешь и осуждаешь засидевшегося на своем посту старика.
И все-таки нет ни в чем абсолютной истины. Вот на соседней стройке семидесятилетний главный инженер, как утверждают люди, отлично ведет инженерную политику и в выходные дни поднимается на пятикилометровую гору, водит туда молодежь, руководит секцией альпинизма. А кто из гидротехников не знает одного московского бодрого старичка, который до сих пор председательствует в приемочных комиссиях, когда вводится в строй очередная ГЭС. Ему, кажется, уже под восемьдесят, а он летает за многие тысячи километров от Москвы, дотошно лазает по всем уголкам сдаваемой ГЭС — и нет, говорят, лучшего приемщика, чем он.
Кто есть я? — вот, наверное, главный вопрос человека в возрасте. Кто есть я сегодня? Кто есть я для дела и для людей, меня окружающих? Правильно ответишь на этот вопрос — и примешь самое правильное решение.
«Но почему это я подумал, что мне надо куда-то переезжать?» — вернулся Николай Васильевич несколько назад. И уже не смог или не захотел пробиться сквозь пласты и наплывы других мыслей, свободно разгулявшихся на этом вольном просторе. С верховья Реки дул легкий ветерок, рожденный, скорей всего, здесь же, в каньоне, движением больших масс прохладной воды, и думалось уже о том, как здесь будет после накопления водохранилища и окончания стройки. Вода остановится и станет еще более холодной, и наберется ее здесь великое количество — и что станет с климатом здешним? Изменится ведь. И не к лучшему, скорей всего… А мы все равно не остановимся, не можем остановиться. Поедем на другие реки. Говорят, что планируется переброска вод северных рек в пустыню. Вот где приволье для так называемых непредсказуемых последствий!.. Однако начнись там работы — и мы поедем тоже. Будем гнать план и гордиться успехами…
Остановиться уже невозможно.
И не нужно человеку останавливаться, пока идет истинное благоустройство Земли.
Ему надо только думать, думать и думать, прежде чем делать. Семь раз отмерь — это неспроста сказано. А нам бывает и некогда думать. Вот в чем беда. Как сказал тут один парень в момент сильной запарки: «Думать нельзя — можно только работать!» Вот в чем беда…
Николай Васильевич уже окончательно потерял нить своих рассуждений: откуда они начались и куда привели? Надо было действительно возвращаться к делам.
Он посмотрел работу на двух блоках. С бригадиром Ливенковым еще раз обговорили последовательность, очередность бетонирования его блоков, и тут выяснилось, что самый ближний завален щитами опалубки, арматурой и еще чем-то, так что его надо основательно расчищать. У Дуняшкина пришлось осадить грубоватого парня за неуважительное обращение к бригадиру и довольно долго доказывать ему, почему это недопустимо на производстве.
На третьем блоке — у Славы Шишко — он тоже подзадержался. Вмешательства здесь в данный момент не требовалось, но все же он постоял над выгородкой, может быть, в силу известной собственной установки о том, что понаблюдать за работой — это тоже работа.
Над блоком, как над какой-нибудь лесной полянкой, летали желтые бабочки-однодневки, опускаясь временами и совсем низко, словно им хотелось посидеть на бетоне. Вот тоже загадка природы: ну чем, казалось бы, может привлечь их эта неестественная мертвая масса, да еще и сырая и не так уж вкусно пахнущая? Не цветок ведь. Но вот летают, снижаются — и не боятся. Все дело, видимо, в том, что они — однодневки, что у них нет опыта вчерашнего дня и нет тревог о завтрашнем. Утро, день, вечер — вот и весь цикл, весь возраст их бытия, все, что отведено им и на познание мира, и на саму жизнь…
Синицы — не однодневки. Они ловки, быстры, опасливы, они совершенны в своей изящной, отточенной рациональности, они понимают, где добыча, где опасность. Но и те находят здесь какой-то свой интерес. Даже попискивают от восторга или любопытства, Так и шныряют — одна за другой, одна над другой. То пронесется, быстрая и смелая, над блоком, то усядется на щит опалубки, славно пахнущий свежей древесиной, и долго будет смотреть в выгородку, на желтый жилет стропаля, на медвежеватого парня — Диму Лысого и, конечно же, на ту молодую женщину, что угнездилась на маленьком, подобном ковшику, сиденье манипулятора и сидела на нем, по законам какой-то особой трудовой грациозности, слегка изогнувшись. На ней были старенькие тесные джинсы и красная трикотажная футболка с короткими рукавами. Женщина молодая, гибкая, умелая. Двинет она рычажок — и хобот манипулятора со всеми подвешенными в ряд пятью вибраторами протянется к свежей горке бетона, и все пятеро железных тружеников точно вонзятся в серую массу, уплотняя и выравнивая ее. Двинет рычажок в другую сторону — и хобот приподнимется, покачается: куда теперь?.. На женщину смотрит синица, на ее красную футболку летит доверчивая бабочка, и смотрит, смотрит на нее же, издали и сверху, начальник участка… не ради того ли сюда поднявшийся?
Женя Лукова… «Горе мое луковое», — говорит иногда сам себе Николай Васильевич.
Она, похоже, заметила его появление и отозвалась на это особыми, почти неуловимыми движениями, которые могли быть ответом на его пристальный, остановившийся взгляд. Что было в этом ответе, Николай Васильевич не мог знать, но человеку свойственно думать лучшее, и он обрадовался. Ему стало приятно, что она заметила и вроде как ответила: «Вижу, мол, вижу, Николай Васильевич». Ну и ладно, что видишь, и не надо больше ничего…
