Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли
Я смущаюсь еще больше. Никто никогда не спрашивал меня о моих мечтаниях. Да и мечты мои всегда были какие-то неуловимые, неопределенные, неясные даже мне самому, какие-то смехотворные, ребяческие.
Низвольский садится за рояль и касается клавишей.
— Шопен, — говорит он. — Вы любите Шопена, коллега?
Я молчу и теряюсь. Я не знаю, люблю ли я Шопена.
И беседы с Низвольским становятся постоянными. Мы умышленно задерживаемся в театре или приходим раньше всех. Он играет, я мечтаю на диванчике. Изредка мы перебрасываемся словами. Низвольский говорит об искусстве. Говорить об искусстве он может без конца. Длинные сухие пальцы бегают по клавиатуре, нежно, почти без усилий, касаясь клавиш, — тихая мелодия журчит, как лесной ручеек, и разговор в это время льется, точно мелодекламация, «под сурдинку».
— Искусство, — мелодекламирует Низвольский, — это как любовь: без него невозможно и незачем жить…
Страшный грохот потрясает все вокруг, дрожат стены театра, колеблется пол, дребезжат окна. Это где-то недалеко от театра разорвался вражеский снаряд. Низвольский ждет, пока утихнет эхо, и снова берет нежный аккорд.
— Вот мы боремся за коммунизм. Я тоже боролся за коммунизм, хотя как следует и не знаю, что это такое — коммунизм. Но я мечтаю, — страстно, с болью вскрикивает он и ударяет по клавишам изо всей силы, — чтобы коммунизм наступил как можно скорее! — Он умолкает, и только печальная тихая мелодия нежно струится из-под его пальцев, как кровь из свежей раны. — Ведь коммунизм это искусство! — На некоторое время он умолкает, играя что-то бурное и радостное, потом обрывает игру и говорит обычным недекламаторским голосом: — Вы знаете, коллега, когда настанет коммунизм, ведь не будет людей, которые бы не владели каким-либо искусством. Один будет играть на арфе, другой петь серенады, третий создавать скульптуры, прекрасные скульптуры божественного человеческого тела. — Он вскидывает руки вверх и берет мажорный аккорд. — О! — стонет он. — Скорее бы уж коммунизм!
Взрыв снова потрясает все вокруг. Теперь он чуть-чуть дальше, но такой же грохочущий: это бьют из шестидюймовок. Паровоз на железнодорожной линии гудит надсадно и неугомонно. Низвольский еще берет аккорд, потом обрывает.
— А меня теперь не берут в армию. Пусть бы мне оторвало обе ноги, ранило в живот, прострелило бы грудь. Только бы остались руки! Ах, если б скорее пришел коммунизм!..
Низвольский рассказывает мне об искусстве Эллады, про времена классицизма, о Ренессансе. Потом читает Байрона и вспоминает Айседору Дункан. Искусство коммунистического общества Низвольский думает построить на культе любви и человеческого тела. Оно будет романтическое и интимное.
— Прикладное значение искусства, — горячится Низвольский, — исчезнет. Прикладное искусство станет ненужным. Потому что утилитаризм — это только компромисс нашей эпохи.
— Ну, а архитектура? — пытаюсь возражать я. — Ведь жить при коммунизме будем в прекрасных домах. Каждое здание будет творением искусства. Однако это же бесспорно утилитаризм.
— Не верю, — говорит Низвольский и играет что-то веселенькое, беспечное, — человек при коммунизме победит климат, и здания станут ненужными. Мы будем жить под открытым небом в роскошных оазисах. Обувь также станет ненужной. Голый счастливый человек на голой счастливой земле!
— Ну, а музыкальные инструменты или материалы для творений искусства — их же нужно будет вырабатывать и добывать?.. А потом…
— Ах, — стонет Низвольский и снова наигрывает что-то тихое и грустное, — ну почему вы не хотите помечтать, коллега? Давайте мечтать об искусстве… — И вдруг гремит могучим и гневным аккордом…
Музыкант он был прекрасный.
Погиб Низвольский так. Он выехал с концертом на линию фронта. Во время концерта неожиданно налетел вражеский самолет. Самолет сбросил бомбу, и она упала в круг бойцов, слушавших Шопена. Скрипач, которому аккомпанировал Низвольский, был убит на месте. Но Низвольский остался жив и даже не ранен. Скрипка тоже была цела. Когда грохот пропеллера затих вдали и все бойцы поднялись на ноги, Низвольский взял инструмент и продолжал играть дальше. Бойцы сидели вокруг и тихо плакали.
Шальная пуля убила Низвольского, когда он возвращался с фронта. Скрипка осталась цела.
Комиссар театра
Театр гудел от урагана аплодисментов.
Заключительное форте финальной арии еще не отзвучало. Финальная мизансцена еще не завершилась, спектакль еще не окончился, а зрители уже не могли сдержать своего восторга — и зал разразился горячими овациями.
— Браво! Бис! — ревел театр.
— Ура! — кричали бойцы, точно шли в атаку на неприступные вражеские позиции.
И уже не было финального форте, ни последних аккордов оркестра, ни самого спектакля. И кума Марта уже не была кумою Мартой — перед зрителем была только актриса, чудесный исполнитель роли кумы. Актриса склонилась перед залом в глубоком реверансе. Занавес тихо полз вниз, готовый упасть и поглотить мир только что виденного представления. Зрители топали ногами, гремели оружием, срывались с мест и бежали к оркестру, ближе к сцене — действительно на приступ.
Занавес упал, но взрыв аплодисментов взметнул его снова вверх. Актриса раскланивалась во все стороны, манерно приседала, прижимала руки к сердцу, посылала в зал кокетливые воздушные поцелуи. Десять раз выходила она на вызов, успех был необычайный.
Наконец зал кое-как утихомирился. Актриса выпорхнула за кулисы и величаво поплыла в костюмерную. Актеры, рабочие сцены и все находящиеся за кулисами почтительно расступались перед ней. Церемонно поклонился даже напыщенный польский шляхтич восемнадцатого столетия — только что партнер ее по сцене, — почтительно уступая ей дорогу. Но этого он ей никогда не простит, так как за всю свою тридцатилетнюю сценическую жизнь никогда не имел подобных оваций. Подросток в гимназической фуражке с двумя дырочками там, где еще недавно был герб министерства народного просвещения, — помреж, сама специфика профессии которого требовала абсолютного уменья никогда и ничем не восхищаться, — и тот застыл в восхищении, с раскрытым ртом. А совсем молодая актриса, та самая, которая в финальной сцене исполняла роль без слов, притаилась за кулисой и зачарованно глядела вслед примадонне, размазывая по щекам слезы, пополам с гримом. Девушка была влюблена в приму чистой и страстной любовью новичка к настоящему мастеру и презирала себя за свою бездарность: ведь она еще никогда не произнесла на сцене ни одного слова! Дверь костюмерной проглотила актрису, и бедная девушка заплакала навзрыд, спрятавшись за брезентовыми кулисами.
Актриса вошла в костюмерную и, прежде чем стереть грим, остановилась перед трюмо, чтобы еще раз бросить взгляд на свою элегантную фигуру. Самодовольная улыбка играла на ее красных устах.
Но вдруг — только взглянула она в зеркало — улыбка застыла, исказив гримасой страха лицо, и руки, словно неживые, упали вдоль тела. И уже полумертвая, опустошенная, медленно, через силу, актриса обернулась к тому страшилищу, которое увидела в зеркале.
В углу около печи стоял матрос. Бескозырка надвинута почти на глаза, из-под левого клеша вместо ноги торчала деревяшка, пустой левый рукав бушлата был пристегнут к плечу. В правой руке, согнутой в локте, матрос держал наган. Дуло револьвера встретило актрису.
Актриса машинально сделала шаг назад, прижавшись спиной к холодной поверхности зеркала. Это возвратило ей дар речи. Ее бледные губы зашевелились:
— Что за шутки?.. Что ты хочешь, князь?..
— Именем революционного трибунала… — прохрипел матрос. Голос у него был простуженный, утомленный.
Актриса обессиленно села. На пороге уже стояли двое красноармейцев с винтовками в руках.
Через две минуты, закутавшись в манто, актриса вышла из костюмерной. Впереди шли красноармейцы, сзади с наганом ковылял матрос. Актеры, растерянные и побледневшие, столпились в проходе между костюмерными. Помреж в гимназической фуражке так и застыл с атрибутами своей неограниченной власти на сцене — с звонком и сценарием в руке. Шляхтич восемнадцатого столетия, уже без парика и усов, окаменел в трагической позе. Молодая актриса прижалась к кулисе, руки ее дрожали, все ее щупленькое тельце вздрагивало, а глаза, потемневшие и округлившиеся, все расширялись; она никак не могла поверить, что это действительность, а не кошмар — чудесную актрису, Риту Войнарскую, уводят под вооруженным конвоем!..
И вдруг в тот момент, как только вслед за Войнарской на порог выходных дверей ступил матрос, молодая актриса бросилась к нему и схватила его за полу бушлата:
— Варвар! Вандал!
Матрос от неожиданности отшатнулся, но сразу же овладел собой и рывком плеча высвободил полу бушлата. Потом толкнул протезом дверь и вышел за порог. Дверь хлопнула.
