Вера Панова - Собрание сочинений (Том 1)
Мальчик, мальчик…
В шестилетнем возрасте он украл у матери деньги.
У него были красивые локоны, бледно-золотые. Сонечка берегла их и не стригла. Он просил остричь, потому что его во дворе дразнили девчонкой. А Сонечка в материнском тщеславии и эгоизме говорила:
— Не обращай внимания, они ничего не понимают. Еще год походи так, только год!
И вот он исчез со двора и явился наголо остриженный и благоухающий цветочным одеколоном.
— Где это тебе сделали?! — спросила Сонечка, глядя во все глаза на его сразу погрубевшее и подурневшее лицо.
Она чуть не плакала.
— В парикмахерской, — ответил он. — Я дал им три рубля, и они меня всего полили духами.
— Где же ты взял три рубля?
— Я украл у тебя из сумочки, — ответил он.
— Зачем же ты украл? — спросила она ужасаясь. — Ты должен был попросить, я бы тебе дала.
Он покачал головой:
— Неправда. Не дала.
И она его больше не упрекала, она гладила его круглую плюшевую мальчишескую голову, и оплакивала его кудри, и целовала, целовала — безрассудная, без памяти любящая мать…
В школе его так же баловала молоденькая учительница. Он хвастал:
— Все сидят и решают задачу, а я хожу по классу и смотрю, кто как решает.
— А сам не решаешь?
— Я раньше решил.
— Как же учительница позволяет тебе гулять по классу?
— Потому что она меня любит, — отвечал он.
Как случилось, что сын стал уходить из его сердца?
С некоторых пор доктор стал замечать, что его раздражает это безумное баловство, эта атмосфера обожания, которой окружен в доме Игорь.
Сонечка, придя с работы, сидит до трех часов ночи и чертит Игорю чертежи, потому что ему лень, а завтра надо сдавать. Безобразие.
Неслыханное дело: мальчик ходит в школу, когда ему хочется. А чаще ему не хочется. Он приходит с катка или кинематографа в двенадцатом часу, утром ему трудно подняться рано… И мать — какая мерзость! — пишет в школу записки, что у сына болела голова.
Кого она хочет сделать из Игоря? Принца? Босяка?
Ему было обидно за Лялю. Девочка отлично учится, ласковая, веселая, прекрасный характер. А на ее долю не приходится и половины той любви, какою пользуется Игорь.
Ляля встречает отца в передней, кричит на всю квартиру: «Папа пришел!» — и воркует и ласкается. А Игорь выйдет к обеду — мрачный, лохматый, за столом сидит развалившись, на замечания отвечает грубо…
А Сонечка все замечания пропускает мимо ушей.
Ссориться с Сонечкой он не мог. Сонечка есть Сонечка. Это святыня, ее невозможно оскорбить. В Игоре его все раздражало. Как он сидит! Как отвечает матери! Какой он неласковый, холодный, надменный какой-то…
Один раз доктор сорвался в присутствии Игоря.
К обеду была вареная говядина. Ляля любит мозговую кость. И Игорь любит мозговую кость. И всегда почему-то эта кость доставалась Игорю. И на этот раз досталась ему.
— А нельзя ли, — сказал доктор негромко, — дать сегодня, в виде исключения, мозговую кость Ляле?
Сонечка сделала вид, что не слышала, Ляля сказала весело (милая девочка): «Ну, что ты, папа! Пусть Игорек ест, я уже большая!» Игорь поднял глаза от тарелки и задумчиво, с циничным (да, да, циничным!) любопытством посмотрел отцу в лицо… Потом он спокойно принялся выковыривать мозг из кости. Доктор сидел красный и удрученный…
С этого дня Игорь стал его избегать. Стал избегать отца; да, очевидно, он сделал из этого инцидента какие-то свои выводы. Ведь мальчику всего пятнадцать лет… И доктор не пришел к нему, не объяснился. Боже мой, боже мой. Как глупо, мелочно, нелепо. Какое ужасное недоразумение…
В день его отъезда на вокзале — теперь доктор это вспомнил — Игорь, стоявший сначала поодаль, подошел вдруг близко и стал рядом. А когда прощались, Игорь нагнулся к нему, вплотную взглянул в его лицо и сказал сухо, твердо: «До свиданья, папа». И глаза у него были новые, резко пронзительные глаза… Это было прощанье? Прощенье? Примиренье? Что это было?.. Вот тогда он должен был прижать к себе Игоря и сказать: «Игорек, мальчик мой, все, что было между нами, — все зачеркнуто навсегда, а вот перед нами чистая страница, и мы ее будем заполнять вместе, ты и я…»
— Игорек, все, что между нами было, — ложь, а то, что сейчас, — настоящая правда, и мы вместе перед этой правдой, я и ты…
Глава четвертая
ЮЛИЯ ДМИТРИЕВНА
— Сестра Смирнова забыла вложить мадрен! — сказала Юлия Дмитриевна старшей сестре Фаине и многозначительно сжала тонкие губы.
Фаина была занята своими мыслями и своим делом — она перед дверным зеркалом накручивала себе на голову тюрбан из марли. Она невнимательно взглянула на шприц, который торжественно, как улику, показывала ей Юлия Дмитриевна.
— А зачем вы ей давали шприц?
— Она делала укол монтеру. У него ужасные боли — геморрой. Доктор Супругов велел впрыснуть пантопон.
Фаина поморщилась: она питала отвращение к безобразным болезням. Всего два дня назад она подумала, что монтер Низвецкий — довольно интересный молодой человек. И вдруг — здравствуйте: геморрой. Низвецкий перестал существовать для Фаины.
— Этот поезд — прямо собрание каких-то стариков и калек, — сказала Фаина.
Но Юлия Дмитриевна развивала свою тему:
— Если сестра забывает вложить мадрен в иглу, из нее никогда не будет толку, я вас уверяю.
Фаина достроила свой головной убор, сделала сама себе томные глаза и повернулась к Юлии Дмитриевне. И, как всегда, ужаснулась безобразию хирургической сестры. До чего дурна, бедняжка!
— Вы слишком переживаете всякие пустяки, — сказала Фаина ласково. — Поберегите нервы, нам много тяжелого предстоит.
Юлия Дмитриевна подняла брови. Собственно, бровей не было: были две припухшие красные дуги, поросшие чем-то похожим на щетинку зубной щетки.
— Это не пустяки. Разве вы не знаете, что без мадрена игла может заржаветь?
— Я знаю! — отвечала Фаина в порыве горячего женского сострадания. — Но вы не переживайте, голубчик. Честное слово, не стоит.
Зубные щетки полезли еще выше.
— А кто же будет переживать? Я должна переживать!
«Ненормальная», — подумала Фаина. Порыв прошел, ей стало скучно.
— Я вам буду обязана, Фаина Васильевна, если вы со своей стороны сделаете замечание Смирновой. Если так будет продолжаться, мы не сможем доверить ей ни одного предмета из перевязочной.
— Хорошо, я скажу ей, — уже с раздражением ответила Фаина и вышла.
«Пошла показывать себя в тюрбане», — безошибочно определила Юлия Дмитриевна.
Юлия Дмитриевна осталась одна. Она с удовольствием оглядела свое маленькое сверкающее царство. Все есть, и все на месте. Вот здесь — инструменты для костных операций, здесь — для трахеотомии. В стенном шкафу — стерильные халаты. В биксах — стерильные салфетки. Немножко тесно: втроем — и то повернуться трудно, зато все под рукой. Полное удовлетворение было в душе Юлии Дмитриевны.
И какая предусмотрительность. По положению, операции в поезде не производятся, только перевязки. И все-таки, смотрите, как подобран инструментарий, ничто не забыто, можно сделать в случае нужды любую операцию, вплоть до трепанации черепа. Да, здесь можно работать. Здесь будет приятно работать! И комиссар — достойный товарищ, и врачи такие симпатичные, особенно Супругов.
В Супругова Юлия Дмитриевна была влюблена.
Она всегда была влюблена в кого-нибудь. Попадая в новую обстановку, она осматривалась и намечала себе: «Вот в этого я влюблюсь». И сейчас же влюблялась.
В городской больнице она была влюблена в профессора Скудеревского, с которым работала четырнадцать лет. На глазах у нее он состарился, получил два ордена, начал и закончил большой труд об удалении раковых образований, заболел бруцеллезом и вылечился от него, — она все его любила.
Раза три или четыре она изменила профессору ради молодых ассистентов. Но старое чувство брало верх, и она, браня себя за ветреность, возвращалась к нему.
Он ни о чем этом не подозревал. Ассистенты тоже. Никто не подозревал. Никто не считал Юлию Дмитриевну женщиной. Профессор Скудеревский остолбенел бы, если бы узнал, что она влюблена в него. С нею никто никогда не заговаривал на интимные темы.
Только однажды профессор сказал ей:
— Хорошо, что вы не замужем.
(Ему никто об этом не сообщал — это было ясно само собою.) А у нее замерло сердце.
(Хотя она знала, что он женат, недавно праздновал серебряную свадьбу и имеет внуков.)
— Почему? — спросила она.
— Я не мог бы работать с замужней сестрой, — ответил он. — Хирургическая сестра должна отдавать себя работе целиком.
В этот вечер она медленно шла домой по темному пустынному бульвару и повторяла про себя этот короткий разговор. Она думала, что ради страдающего человечества она пожертвовала личной жизнью. Нет, не так: ради него, профессора Скудеревского, она отказалась от супружества и материнства. Так получалось печальнее и слаще. Ради него. Ради любви к нему…
