Сергей Крутилин - Старая скворечня (сборник)
Скворец звал, кричал на весь сад.
Молчание.
А уж солнце склонилось к западу, и жара начала спадать, а скворчихи все нет. Ворчун решил слетать за реку, куда она полетела кормиться. Едва перелетел Оку — он сразу же увидел подругу. Скворчиха сидела на вербе, у самой реки. Ворчун подлетел, сел рядом. Глянул на нее и сразу понял: плохи дела! Подруга сидела, распушив крылья, клюв у нее был раскрыт, и из открытого клюва, пенясь, вытекала белесая жидкость. Глаза ее заволокла пелена, так что она с трудом приоткрыла их, когда он сел рядом.
— Ты вся дрожишь! Тебя обидели? На тебя напал коршун? — спросил, щелкая по-своему, Ворчун.
— Нет. Я наелась в лесу гусениц, — едва выговорила подруга. — С голода не учуяла, что они были облиты каким-то ядом. И теперь помираю. Все горит внутри.
Не веря ее словам, Ворчун полетел в дубовую рощу. Пока он летел, с высоты видел еще десятка два скворцов, которые сидели на кустах в той же позе, что и его подруга, или уже недвижимо лежали на земле. На зеленой траве опушки чернели трупы ворон и дятлов. Над рощей расстилался удушающий туман.
Скворец поспешил вернуться к своей подруге. Когда Ворчун вернулся, она едва дышала. Он сел рядом с ней на ветку и, не зная, чем помочь беде, стал уговаривать старуху, чтобы она собрала все силы и долетела до дому. В их старой скворечне, уверял он ее, ей станет лучше. Там он отходит ее. Нарвет цветов боярышника, петрушки; она поест душистых травок и непременно поправится.
Его слова словно бы вдохнули в нее жизнь. Она открыла глаза, огляделась вокруг. Перед ней лежала река — тихая и розовая от заходящего солнца. Когда-то, в молодости, она любила порезвиться, полетать над водной гладью. Не уступала в проворстве стрижам и ласточкам. Взмахнула раз-другой крыльями — и вот он, противоположный берег!
Теперь розовая гладь Оки казалась непостижимо широкой. Но на том, противоположном берегу, все залитое в лучах заходящего солнца, виднелось село, и купол церкви, и стройный, как шпиль храма, тополь, где их родная скворечня. И, собрав остатки сил, скворчиха взмахнула крыльями и полетела. Ворчун летел с ней рядом, крыло в крыло. Они уже были на самом стрежне, когда вдруг подруга вскрикнула и, перевернувшись на левое крыло, камнем упала в воду. Течение тотчас же подхватило ее и понесло. Она даже не сопротивлялась.
Ворчун опустился на воду, схватил скворчиху клювом за спину и, с ожесточением работая крыльями, хотел приподнять.
Но подруга была уже мертва.
Паря над самой поверхностью воды, Ворчун долго сопровождал ее. Он не мог смириться с потерей. Ему все еще казалось, что она вот-вот взмахнет крыльями, наберет высоту и они полетят рядышком, играя вперегонки, как летали когда-то в молодости.
Но подруга так и не поднялась.
Возвращаясь домой, Ворчун все время думал о своей старухе. Все-таки это хорошо, что она упала в воду, а не на землю, думал он. Если бы она упала на землю, где-нибудь под плетнем, то наутро ее разодрали бы кошки. Не нашли бы кошки, так облепили бы черви, мухи, муравьи. А теперь она навсегда останется в памяти плывущей по чистой, прохладной воде.
21
Вернувшись в скворечню, Ворчун, убитый вконец горем, не знал, что делать. Пока он летал, яички успели порядком поостынуть. Скворец в отчаянии хотел даже повыбросить их вон и коротать остаток своих дней в одиночестве, отшельником. Однако инстинкт был выше всего. Любовь к жизни возобладала, и, распушив перья, Ворчун уселся в гнезде, старательно прикрыв яички. Он сидел так, не шевелясь, до утра. За долгую ночь, борясь с дремотой, он передумал всю свою жизнь. Ворчун был доволен своей жизнью. Не на что ему обижаться и роптать. Он прожил много лет. Прожил тихо, разумно, спокойно. У него была хорошая подруга и добрый хозяин. Он повидал мир — летал далеко-далеко, за южные моря. Он видел, как плывут пароходы, как всходит солнце в пустыне, как растут розы и пальмы. Вместе со своей трудолюбивой подругой они вывели и выпестовали не одну сотню детей. Правда, многие из них погибли в раннем детстве, став добычей кошек и хищных птиц. Но если бы они все были живы, то заполонили бы собой всю округу. У него теперь очень много детей и внуков, но у скворцов родственные чувства утрачиваются очень быстро. Пока кормишь птенцов, пока пестуешь их и учишь летать, одним словом, пока дети без тебя не могут существовать, они чтут и слушаются родителей. Но как только они почувствуют силу в своих крыльях и научатся сами добывать себе пищу, то перестают даже узнавать отца и мать.
Имея множество детей и внуков, скворец был все же одинок. Вот это сознание одиночества под конец жизни больше всего пугало Ворчуна. Он знал, что среди его собратьев много холостяков и вдовцов. Их жизнь проходила на глазах у всех. В ней мало было радостного. В их колонии был скворец по кличке Одноглазый. Он вот так же лет пять назад потерял подругу и остался на старости лет один. Пара молодых скворцов заняла его скворечню. Бороться с ними у него не хватило сил. Тогда он нашел себе укрытие под грачиным гнездом. Возле церкви, на старых тополях, гнездилось так много грачей, что гнезда их располагались ярусами — одно над другим, все выше и выше. Одинокий скворец отыскал себе меж сплетением веток темный уголок, который не протекал даже в самые затяжные дожди, и поселился, надеясь в тиши скоротать остатки своих дней. Однако грачи почему-то невзлюбили обездоленного скворца. Они преследовали его, били клювами. Скворец пробовал защищаться. Однажды в драке грачи выклевали ему глаз. Надругавшись над беззащитной птицей, грачи сменили гнев на милость. С тех пор Одноглазый жил с грачами; иногда, если ему нездоровилось, они даже носили ему пищу, и он жил подачками с их стола — их, грачиной, милостью.
В этих грустных раздумьях Ворчун незаметно скоротал ночь.
А утром — едва взошло солнце — он почувствовал вдруг под собой какое-то движение. Будто кто-то ударял его по животу снизу: тук-тук… тук-тук… Ворчун привстал на лапках и с удивлением и с некоторой робостью даже увидел под собой треснувшее яичко. Из пробитой скорлупы торчал огромный-преогромный клюв. И этот огромный, с желтым опереньем, клюв ритмически ударял в его брюшко и столь же ритмически раскрывался, как раскрывается он у всех младенцев, когда они голодны.
«Обожди, не мельтешись!» Ворчун сильным клювом своим долбанул по хрупкой скорлупе, и тут же птенец вылупился и задвигался, замахал куцыми крылышками. Ворчун, хотя он был мужчиной, хорошо знал, что надобно делать в подобных случаях: не раз приходилось помогать старухе. Он тщательно облизал новорожденного, освобождая тельце его от остатков жидкости и плевы. Почуя заботу родителя и обретя наконец полную свободу, птенец запищал чуть слышно: «пи… пи…»
Ворчун обрадовался, довольный тем, что все у него вышло как нельзя лучше. Но именно этот робкий звук, приведший его в Восторг, именно он-то и не позволял ему долго наслаждаться радостью, — этот звук звал его к действию. Надо было вынести из скворечни остатки скорлупы, подкрепиться самому да раздобыть хоть какую-нибудь личинку первенцу, который с каждой минутой раскрывал свой клюв все чаще и чаще и кричал все требовательнее: «Пи!., пи!..»
Выпорхнув из скворечни, Ворчун сел на гибкий тополиный побег, бывший ближе других к летку; посидел, расправляя крылья, почистил перышки.
Утро выдалось лучистое, бодрое. Но скворцу некогда было любоваться красотами утра — одолевали заботы. Повыбросив остатки скорлупок, Ворчун опустился на землю и побегал по огороду. Поклевал сам, что попалось на глаза; потом захватил клювом небольшую полосатую гусеницу, ползавшую по забору, и принес ее на завтрак первенцу. Тот быстро заглотнул гусеницу и еще шире раскрыл клюв: давай еще!
«Подожди малость!» — одернул его Ворчун.
Обычно, когда начинали выводиться птенцы, то поступали так: скворчиха еще продолжала сидеть, а он, Ворчун, начинал носить корм. Теперь же он был один, и ему предстояло делать все за двоих. Успевай только поворачиваться!
К вечеру проклюнулось еще одно яичко. Судя по всему, птенец был вялый, немощный. Стучал он лениво, тихо. Помогая ему высвободиться из скорлупы, Ворчун с беспокойством приглядывался к птенцу: жив ли, дышит ли? И в старом скворце проснулось какое-то новое чувство, которого он не знал раньше: чувство страха за судьбу птенцов, за их будущее. Бывало, за два-три дня пока все птенцы появятся на свет, старуха вся изведется от тревог и забот. А ему, Ворчуну, все нипочем. Его дело — только знай носи корм. Ныне он был и за отца и за мать, и Ворчун впервые осознал, как это тяжело. Он мотался весь день из скворечни на волю и с воли — обратно в скворечню, а дел все не убавлялось. Теперь, когда он подлетал к скворечне, навстречу ему раскрывалось уже две прожорливые пасти. А что будет, когда их станет четыре? Два яичка еще не проклюнулись, и о них-то была у него особая забота. Нужно было следить за тем, чтобы они не остыли.