Борис Лапин - Подвиг
Еще не началась осень, а на культбазе уже замечаются зародыши зимних разногласий. Мелкие ссоры, переходящие с пустяков на принципиальную почву. Неужели действительно склока — неизбежный спутник полярной жизни?
Последний день
16 августа 1928 года
Наконец прибыли шхуны Кнудсена «Нанук» и «Оливия». Я еще спал. В окно постучали.
— Вставайте, вставайте — шхуны здесь!
Из-за поворотного мыса с собранными парусами выходили два длинных валких корабля, припадая на правый борт и обгоняя друг друга, как два хромых, под давлением косого ветра.
Парусно-моторная шхуна — совсем особый вид морского судна. Эдакое сооружение с здоровенными двигателями, и оно во время ветра идет на холостом ходу, выключает машины, лавирует по ветру, старается урвать на плоскости своих парусов легчайшие отклики дальних бурь в погоне за экономией топлива.
Едва шхуны стали на якорь, я поехал на катере к «Нануку», на котором находился сам знаменитый Олаф Кнудсен. Кнудсен ждал нас на палубе и приветствовал по-русски. Он говорит по-русски довольно чисто, хотя слишком отчетливо и часто ошибается в ударениях. За эти несколько недель я так много говорил о Кнудсене, что он перестал быть для меня реально существующим человеком. Поэтому я был немного разочарован, когда увидел настоящего Кнудсена. Он не похож ни на старого морского волка, ни на джеклондонского торговца. Высокого роста, худой, горбится, ходит в рыжем замасленном пиджаке, носит роговые очки. По виду ему не больше тридцати пяти лет, хотя он чуть седоват и у него намечается лысина.
Он отвел нас в кают-компанию и, предложив чаю, сейчас же начал договариваться о количестве груза, которое сегодня должно быть принято на берег. Завтра Кнудсен уже хочет сниматься отсюда.
Сейчас же вслед за нами к шхунам начали подъезжать байдарки чукчей из Яндагая, Нуньямо, Поутэна. Они увидели шхуны гораздо раньше нас и торопятся, чтобы не пропустить случая поговорить с Кнудсеном. Они влезают на шхуну по веревочной лестнице и сразу осведомляются:
— Минкы Олуф? (Где Олаф?)
Кнудсен встречает их необычайно любезно и здоровается с каждым за руку, называя многих чукчей по имени. Он — свой на этом берегу. Плавает и торгует с туземцами много лет.
— Добрый день, мистер Ау-Ау. В прошлом году вас не было в Святом Лаврентии — я справлялся о вас, мне говорили, что вы переселились в Мечигмен. А кто это с вами? Ваша новая жена. О да! А как поживает миссис Та-Айот-Хема? О! Ее лодку опрокинул морж. Она утонула. Поверьте, мне очень жаль. Вы можете получить бесплатно отрез ситцу на камлейку. Добрый день, мистер Унэургин. Алло, мисс Хиуа!
Чукчи, разумеется, очарованы. Они толпятся на палубе вокруг него. Трогают его пиджак, хлопают его по плечу. Его манера обращения с ними необычайно им импонирует. Смесь вежливости, щедрости на мелкие подарки и строгое крохоборство в делах купли и продажи — свойства, которые создают настоящего полярного торгаша.
Мне рассказали, что и в годы гражданской войны, когда Кнудсен с компанией Гудсон-Бэй делили торговую монополию на северо-восточном побережье Сибири, он был таким же. Он диктовал условия рынка, повышал и понижал цену на пушнину как хотел, создавая на Беринговом море атмосферу биржевого ажиотажа, но на своей шхуне он держался с туземцами так же благодушно и неумолимо, как теперь. Несмотря ни на какие мольбы, он не соглашался прибавить хотя бы один цент за шкуру, зато, когда па вырученные деньги туземец хотел приобрести у него товары, Кнудсен готов был расшибиться в лепешку. Он по двадцать раз бегает в трюм за парусиновыми штанами или новой трубкой, взамен не понравившихся полудикому покупателю. В этом отношении у него следовало бы поучиться сотрудникам факторий, часто не слишком поворотливым и предупредительным…
Когда обмен приветствиями с туземцами кончился, они перешли на корму, где помещалась судовая лавочка, требуя себе табаку и жевательной резинки, запас которой кончился на советской фактории.
Я выбрал время, когда Кнудсен вышел на палубу, наблюдая за отгрузкой, и заговорил с ним о своей поездке.
Он знал еще на Аляске, что у него будет пассажир. Об этом он получил телеграмму из Амторга.
— Через две недели, если все пойдет благополучно, вы будете в Колыме. Я высажу вас в устье реки, у Медвежьей мели. Оттуда вы проедете на катере, который имеется у средне-колымцев. Катер ждет нас, чтобы буксировать товары, привезенные моими шхунами.
— А разве «Нанук» и «Оливия» не могут подняться вверх по Колыме и доставить товары прямо в Колымск без перегрузки?
— Да, конечно, это вполне возможно. Колыма достаточно глубоководна, но я не могу тратить время на плавание по реке. Надо беречь каждый час. Если появятся льды, мы можем зазимовать.
В прошлом году Кнудсен уже доставил одного русского пассажира в Колыму через Берингов пролив. Это был живоцерковный «епископ колымский» Николай, ехавший для просвещения духовного колымчан.
— Хороший парень, — говорит о нем Кнудсен, — он не боялся морской болезни. Он был не прочь выпивать в своей каюте и тогда играл на балалайке какие-то русские песни.
Доехав до устья, епископ послал доклад по епархии во Владивосток. В докладе он писал: «Доехал до места служения моему господу. Население повсюду встречало меня с музыкой. Погода была хорошая, и экипаж корабля приписывал это присутствию на борту моей скромной особы». Епископ, между прочим, заказал Кнудсену партию ладана из Америки с тем, что уплачено за него будет песцами. Кнудсен запросил уполномоченного Дальгосторга в Колыме. Разумеется, Дальгосторг не дал согласия на обмен советской пушнины на ладан.
Следующим катером я переселяюсь на шхуну со всеми вещами. Через две недели я уже буду возиться со счетами и фактурами колымской кооперации. Это будет ровно через пять месяцев с того дня, как я подписал двухгодичный контракт в Москве.
АЗИАТЫ И АМЕРИКАНЦЫ
На борту шхуны «Нанук»
22 августа 1928 года
Прошло трое суток с тех пор, как мы покинули бухту Лаврентия. Мы двигаемся на запад по Северному Полярному морю. «Оливия» идет в полукилометре от нас. Погода тихая.
Я помещаюсь в отдельной каюте рядом с каютой Кнудсена, состоящей из двух комнат. Теперь я пригляделся к этому человеку, и мое первое впечатление о нем дополнилось многими чертами.
Прежде всего Кнудсен нисколько не романтический бродяга, как писал о нем Мак-Кракен в отчете полярно-американской экспедиции (1927 года). Кнудсен исключительно делец, и только делец. Он начал свою карьеру с того, что лет двадцать назад копал золото на сибирском берегу — первый из американцев. Его компаньоном был Майкель Головаченко, старый украинец, живший много лет в Аляске. Головаченко, однако, до сих пор остался «проспектором» и мыкается по приискам, в то время как Кнудсен — самый богатый из судовладельцев Сиаттля. Кнудсен — умный и цивилизованный кулак, всегда идущий прямо к цели. Разумеется, он по-своему честен и мерит свои поступки по довольно путаному кодексу «джентльменства». За двадцать лет торговли пушниной он ни разу не запятнал себя продажей спирта или водки. Другие американские торговцы систематически спаивали туземцев, несмотря на все сухие законы и прогибиционные билли.
Эти положительные качества не мешают Кнудсену в голодные годы почти в два раза повышать отпускные цены на оружие и продукты. Туземцы, впрочем так же, как и Кнудсен, считают это совершенно естественным. Кнудсен для них — самый популярный герой.
В Уэллене я был свидетелем характерной сцены, происшедшей в первые дни после ухода «Улангая», когда у чукчей было много спирта. Каждый день науканские эскимосы привозили новые спиртовые запасы, выменянные у команды «Улангая».
Весь поселок был пьян. Даже пятилетние дети ходили покачиваясь и пищали: «Экке-мымтль-э!» («Огненной водицы!») Все торговались друг с другом и, прежде чем выпить, сто раз перепродавали одну и ту же бутылку, все время набавляя цену. Гемалькот — один из старшин Уэллена — бегал по берегу лагуны, визгливо крича: «Знаете ли вы меня? Я — главный начальник! Главный шаман! Я кит! Я — Олаф Кнудсен!» Ничего более могущественного и великого он не был в состоянии придумать.
Есть много песен и сказок, в которых говорится о Кнудсене. Все эскимосы Азии, до самого мыса Чаплина, на смешанном жаргоне береговых поют: «Шамуна Сиукадлен сиуа унна киях пынанкут, Рощхиранкут, Эйаконкут, — кыттэ Кнудсен». («Отчего Сиукадлен плачет на берегу Берингова пролива, жена Эйакона, — уехал Кнудсен».)
Кнудсен прекрасно знает все туземные языки северной части океана. Он говорит по-русски, чукотски, эскимосски, английски, немецки и индейски. Во всяком случае, — незаурядный человек.
