Олег Грудинин - Комсомольский патруль
После довольно долгих уговоров, требований и разъяснений паренек назвал, наконец, свою фамилию, имя и место учебы. Это был Николай Ершов — тот самый. Заполнив анкету, мы отправили его домой.
А на следующий вечер Николай сам явился в штаб. Гимнастерка на сей раз у него была застегнута на все пуговицы, светлые, коротко стриженные волосы расчесаны на пробор. Николай долго мялся, вертел в руках кепку, затем выпалил:
— Я вчера на танцах был.
— Предположим, — согласился дежурный. — Что из этого?
— Там меня... это... выгнали.
— Совершенно верно, — стараясь не улыбаться, кивнул головой штабист. — Так ты, что же, хочешь деньги обратно за билет получить или что другое?
— Не, — Ершов отчаянно махнул рукой. — Какие уж там деньги! Вы лучше меня извините.
— Извиняем, — подумав, торжественно сказал дежурный. — Штаб тебя извиняет.
Кивнув головой и вздохнув, паренек продолжал топтаться на середине комнаты.
— Так вы это... — попросил он, наконец, сокрушенным голосом, — анкету-то отдайте, я же в ней расписался.
— Так ты и про анкету помнишь? — удивился член штаба. — Нам ведь фамилию твою раз десять уточнять приходилось. Все ошибался. А как ты матом ругался, да еще при девушках, тоже помнишь? И как расталкивал всех?
Яркая краска залила лицо вчерашнего дебошира. Он уже не сказал, а выдавил еле слышно:
— Виноват...
— Винова-ат, — передразнил его дежурный, явно не желавший понять всей глубины и тяжести переживаний Ершова. — Ишь ты, какая красная девица? Вон какой! Не мало ведь годков уже живешь, так? Садись-ка лучше, давай поговорим с тобой.
Не переставая вздыхать, Ершов уселся на стул. Разговор велся долгое время в основном вокруг вопроса: называть ли человека, хватившего двести граммов водки, пьяным или выпившим.
— Да пойми ты, — потеряв выдержку, стал уже горячиться член штаба, — ведь совершенно безразлично, выпил ты двести граммов или пол-литра! Важно то, что ты оказался в Доме культуры пьяным, мешал людям отдыхать. Мы еще полиберальничали с тобой.
— Что же, по-вашему, выходит — совсем пить нельзя? — вдруг возмутился Ершов. — Какие же это тогда танцы без выпивки?!
— Незачем тебе пить, — -категорически отрезал дежурный. — Миллионы людей без водки обходятся — и, представь себе, живут и на танцы и на концерты ходят. Распустился ты, вот что!
Ершов замолчал, обескураженно покачивая головой: видимо, ему было непонятно, как это можно танцевать без водки.
— Я не распустился, — подумав, сказал он. — В нашей деревне без ста грамм на танцы никто не ходит.
— Ну уж и никто! — рассмеялся штабист. — Врать ты, парень, здоров. А ну признавайся, случайно — не охотник?
Этот вопрос неожиданно обидел Ершова.
— Не хочу я тогда с вами разговаривать! — покраснев как рак, вдруг объявил он. — Вы что же, думаете, я брехун? Подумаешь, водка!.. Я и не такие вещи, может, знаю. Ахнули бы все!... Когда я в колхозе, бывало, на собраниях...
— Постой, какие такие вещи? — вдруг насторожился член штаба. — От чего ахнули бы все?
Но Ершов постарался свернуть разговор на другую тему.
— Вот, бывало, председатель вызовет меня...
— Ты мне зубы не заговаривай, — снова перебил его собеседник. — Что ты знаешь?
Поняв, что от него не отстанут, Николай замолчал и, пряча глаза, отвернулся.
— Не знаю я ничего... — пробормотал он упавшим голосом. — Чего вы ко мне пристали?
— Послушай, Ершов, ты же комсомолец, — попробовал дежурный апеллировать к совести паренька. — Видишь, у тебя значок на груди. Может, действительно что серьезное знаешь, так скажи... Хотя, вероятно, ты и вправду брехун.
Неизвестно, что больше подействовало на Ершова: то ли напоминание о том, что он комсомолец, то ли вечное обвинение в «брехне», но он вдруг вскинул ресницы и твердо произнес:
— А то, что мне никто не верит, и зря! Я сказал ребятам, что гимнастерки комендант украл, а они смеются. Ну и пусть смеются! Сами ничего не видят, а туда же!..
— Какие гимнастерки? — переспросил член штаба. — О чем ты говоришь? Ну-ка, давай, милый человек, выкладывай. Дело не шуточное. Какие гимнастерки, где?
— Да наши же, — горько усмехнулся Колька. — Школьные гимнастерки и брюки для праздника. Вы вот кого зря ловите, а рядом такие дела делаются, страсть!.. И тот, кучерявый, вор, и Синицын вор. Я их всех высмотрел, все знаю. Я даже за тем трамваем бежал, где обмундирование воры увозили. Только тут один сыщик меня застопорил. Широкий такой, сильный. Притворился, что не сыщик, а я сразу понял. У него и билет был сыщицкий и пистоль настоящий, сам видел. Большой такой пистоль с патронами. В милицию он меня отвел, сыщик.
Все больше увлекаясь, Ершов начал рассказывать. По его словам выходило, что комендант школы Григорий Яковлевич Синицын — атаман большой воровской шайки. В помощниках у него ходят какой-то кучерявый и еще два урода. А всего в этой шайке не меньше ста человек, и недавно украдено ужас сколько суконного обмундирования, которое выдали школе к Празднику песни. Не меньше ста пар.
Слушая рассказ Ершова, член штаба пододвинул к себе бумагу и стал записывать. Переспросив некоторые подробности, он протянул пареньку протокол:
— Ну, а теперь распишись в том, что все это правда.
Ершов побледнел и спрятал руки за спину.
— Не, подписывать мне нельзя.
— Почему?
— А кто знает. Может, вы там чего наврали!
— Так ты прочитай, — рассердился член штаба.
Внимательно прочитав, Ершов вторично отказался подписывать.
— Нет, этого не могу, — проговорил он, вставая. — Я подпишу бумагу, а меня убьют. Знаю я их, бандюков, не пожалеют.
— Какая же разница, есть подпись или нет? — возразил собеседник. — Ты уже все рассказал. А убить тебя они не убьют, ты теперь будешь под охраной закона. Вот если соврал и потому не хочешь подписываться, лучше сразу признайся.
Ершов упорно продолжал настаивать на том, что говорит правду, но подписывать документ не стал и даже начал осторожно пододвигаться к двери.
Видя, что от него больше ничего не добьешься, член штаба оставил его в покое. Но беседа их закончилась не скоро.
Еще долго выяснялись тайные пути, по которым водка проносится в клуб, в туалет, где некоторые бравые танцоры наспех, словно лекарство, проглатывают ее перед танцами. «А где же еще, если не разрешают? Туалетчица отвернется, мы и раз...»
Наконец разговор окончился. Ершов уже не претендовал на то, чтобы ему вернули анкету.
Через час мне доложили о рассказе Ершова.
— Просил только не сообщать в школе, что это он рассказал, — предупредил меня член штаба. — Говорит, что тогда ему несдобровать.
Я, честно говоря, усомнился в достоверности его рассказа. Но на всякий случай пошел к Топоркову. Его не оказалось на месте. Тогда, поколебавшись, я позвонил директору школы ФЗО и, заявив, что Ершов был вчера задержан штабом комсомольского патруля, попросил дать ему устную характеристику. То, что я услышал, подтвердило мои сомнения.
Обрисовав Ершова как болтуна и даже врунишку, директор поблагодарил меня за сообщение и обещал незамедлительно принять меры.
«Конечно, болтун, — твердо решил я. — Не стоит даже тревожить из-за него подполковника. О хищении обмундирования он знает. Если же передать ему всю белиберду, выдуманную мальчишкой, Топорков только развеселится: «Вот, — скажет, — Шерлок Холмс доморощенный!» Нет, лучше не позориться».
Но кое-что из рассказанного Ершовым заставило меня призадуматься.
По его сведениям, комендант Синицын завтра или послезавтра часов в девять вечера отправится на встречу с кучерявым. «Я уже приметил, — сказал Колька, — если дядя Гриша из каптерки свою старую одежду берет, то обязательно в город пойдет, с кучерявым встретится. Уж не раз так было. Я как в окошко погляжу — а с пятого этажа мне все видно, — там, на другой стороне, его кучерявый и ждет. А если не там, так в другом месте. Ребята тоже замечали, да только они, тюхи, ничего не смыслят, сопоставить, значит, не умеют. Раньше девяти Синицын не уйдет: пока уборщицы не кончили работу да повар — нельзя ему».
«Что ж, — решил я, — может быть, и стоит последить за Синицыным. А если он действительно встретится с кучерявым, пригласить обоих в милицию и записать документы».
Очень уж интересной показалась мне тогда эта затея. На свой страх и риск я решил ее осуществить. Что из этого всего вышло, расскажу позже.
А в тот вечер, сейчас же после разговора с директором школы ФЗО, на лестнице Дома культуры, ведущей вниз, в раздевалку, послышались грохот, возбужденные голоса. Дверь с шумом распахнулась, и в помещение штаба вкатился живой клубок. Сначала нельзя было даже ничего понять. Затем я различил среди запыхавшихся, возбужденных ребят фигуру взъерошенного, плотного, интеллигентного на вид молодого человека. Он тяжело дышал, ворот рубахи его был расстегнут, галстук сбит набок, на среднем пальце левой руки сверкал большой, аляповатый перстень с фальшивым камнем.
