Михаил Зуев-Ордынец - Вторая весна
Шура молча подвинулась на ступеньках. Он поднялся в автобус. Замолчавший Корчаков, по-прежнему медленно поглаживая усы, с любопытством посмотрел внутрь автобуса. Шура и не оборачиваясь знала, что там сейчас происходит, и ей было неприятно, даже немножко стыдно, что Егор Парменович видит, как спокойно, будто у себя дома, располагается прораб в ее автобусе.
Но Егор Парменович перевел уже взгляд на нее. Он заметил, что она сменила яркий свитер с оленями и модную шапочку на новенькую ватную стеганку, неуклюже просторную, не по росту, и на белый ситцевый платок, повязанный по-деревенски «конёчком». Это понравилось ему, и он хорошо улыбнулся ей:
— Простите, я не ответил на ваш вопрос. Конечно, было трудно. Но вот что удивительно — вспомнишь, и кажется, что, наоборот, было много радостей и счастья. А радости какие? Зной, противная вода, мусорное пшено, тяжелая работа. Правда, мусорную пшёнку мы уплетали так, что кряхтели и постанывали от наслаждения. А если вокруг хорошие ребята, хорошая песня вечером и улыбка девушки — вот ты уже и счастлив! Как это понять?
— Не знаю, — грустно ответила Квашнина. — В моей жизни не было мусорного пшена. И счастья настоящего не было.
— И вы поехали сюда, на целину, искать счастье? — крикнул Неуспокоев из автобуса.
— Разве можно счастье искать? — улыбнулась Шура. Улыбка была серьезная, будто она прислушивалась к чему-то, что внутри нее. — Счастье завоевать нужно. Жить яркой, красивой, мужественной жизнью, просто, от всего сердца, делать свое трудное дело… И, оказывается, это был подвиг. Разве это не счастье? А человеку много счастья нужно. Много! Как солнца!
— Все правильно говоришь, доктор, — необычно тихо, без крика сказал Садыков. — Труду цену узнаешь — и счастью цену узнаешь.
— Я с вами согласен, Александра Карповна, — опять крикнул Неуспокоев. — Счастье в том, чтобы достигать. И достигнуть! — тяжко и зло закончил он. Лицо его было сурово и непреклонно.
— А я с вами согласен, Николай Владимирович! — сказал директор. — И у нас тогда, в Караганде, одно было в мыслях — достигнуть! Дать в срок карагандинский уголек Магнитке. А не дали бы уголь, и Магнитка не дала бы точно в назначенный срок свой первый чугун. И тогда на чем бы мы сегодня пахали и сеяли? На волах? Освоение одного гектара целины требует одной тонны металла — только в виде тракторов и прочих земледельческих орудий. У нас, например, пятнадцать тысяч гектаров пригоднопахотной земли, значит только нам, одним нам, вынь да положь пятнадцать тысяч тонн металла! Видите, какая штука получается? — Корчаков шумно вздохнул. — Караганда — моя старая любовь! Такая любовь не ржавеет. Желаю и вам, молодежи, встретить такую любовь, — снова улыбнулся он Шуре.
— Заходите, товарищи, у меня сегодняшние газеты есть, свежий «Огонек» найдется, — поднялась Шура и вскрикнула: — Пожар! Смотрите, как полыхает! Ой, я так боюсь пожаров! Это близко?
— Далеко, — равнодушно ответил Садыков. — Это не пожар, это луна.
Дымно-красное зарево, напугавшее Квашнину, наливалось пламенем, бушевало, и над горизонтом показался край багровой луны. Она поднималась заметно для глаз, и под ее мутно-красным светом засияла лакировка автобуса, затем стала видна колонна машин, потом дальний бугорок и, наконец, дорога до самого горизонта, будто медленно раздвигался гигантский занавес.
— Николай Владимирович, бросьте вы газеты! Идите сюда! — крикнул директор. — В Ленинграде вы такой луны не увидите! В полнеба!
Неуспокоев, не отрываясь от газеты, лениво отмахнулся.
Корчаков и Шура поднялись в автобус. Садыков отошел в степь. Его томило виноватое беспокойство, всегда приходившее в конце дня. Когда день уже кончен, ему начинало казаться, что он сделал сегодня непростительно мало.
Есть среди нас люди, и много таких, которые, окончив трудовой день, строго, придирчиво проверяют себя: все ли я сделал, что положено было сделать сегодня? А Садыков в такие минуты спрашивал себя по-другому: не могу ли я сделать еще что-нибудь, кроме сделанного? Он был уверен, что при той силе и с теми возможностями, которые ощущал в себе, он делает мало, недопустимо мало! Он жил в непрерывных и нетерпеливых поисках еще какого-нибудь дела, которое он сможет сделать, а значит, и должен сделать. И сейчас он искал — что можно сделать еще? Не может быть, чтобы не нашлось еще какое-нибудь дело! И, поглядывая на колонну, он недовольно слушал шум стоянки: голоса, смех, налаживавшуюся песню. Вот ее подхватили гитара и баян. Не спится городским людям в новых, необычных условиях.
— Товарищ прораб, ты дежурный по колонне? — крикнул он, подойдя к автобусу. — Не спят люди. Скоро двенадцать, а подъем в четыре ноль-ноль. Иди, пожалуйста, наведи порядок.
— Позвольте, я должен укладывать спать триста совершеннолетних лоботрясов обоего пола? — неприятно удивился прораб. — Может быть, чулочки им снять и сказочку на ночь рассказать?
— Идите, идите, гоните молодежь спать. Им не напомни, они до рассвета будут песни петь, — сказал Корчаков и прислушался.
Садыков с кем-то разговаривал у двери автобуса. Это пришел Чупров. Затем Садыков поспешно ушел, а Борис окликнул Квашнину:
— Александра Карповна, вы здесь? Вы давали кому-нибудь водку? Два пол-литра?
— Конечно, нет! — удивилась Шура. — А в чем дело?
— На Цыганском дворе шоферы пьют. Говорят, что водку им дали вы. Профилактически.
— За эти слова морду бить надо! — возмущенно крикнул Неуспокоев, глядя через раскрытую дверь на Бориса. — Что вы морщитесь? С этими людьми нельзя быть чересчур интеллигентным. Здесь попроще, погрубее, похамоватее надо!
— Идите, разберитесь, — строго сказал прорабу Егор Парменович. — Морду бить, конечно, не рекомендуется.
— Я вас провожу, — накинула Шура на голову-платок.
Прораб молча, сердито оделся.
— Мне бы только узнать, кто распускает про вас эту грязную клевету! — зловеще выдвинул он подбородок. — Рывок у меня сто десять, между прочим, а жим….
Он не кончил, увидев испуганное лицо Квашниной, и весело засмеялся:
— Александра Карповна, я же шучу. Морду надо бы набить, но этика не позволяет.
Он погладил руку Шуры, лежавшую на его руке, и они вышли из автобуса. Девушка сразу запела верным, но слабым и старательным голоском:
Что так сердце, что так сердце растревожено,Словно ветром тронуло струну…
Неуспокоев подхватил нестерпимо задушевным баритончиком:
О любви немало песен сложено,Я спою тебе, спою еще одну.
Но песня что-то не получилась, они замолчали. Шура смеялась волнующе и призывно. Так девушка смеется, когда рядом мужчина, который ей нравится. Потом песня наладилась, полилась легко и счастливо, и два голоса — слабый, несмелый, и уверенный, торжествующий, словно обнявшись, уходили все дальше и дальше в степь. И с тоской Борис подумал, что там, в степи, под луной, сильные мужские руки обнимут покорные девичьи плечи.
Из-за автобуса неожиданно выскочили Воронков, Бармаш и Полупанов. С ходу, перебивая друг друга, они заговорили возбужденно:
— Это не дело, товарищ директор!.. Для целинника дисциплина первее всего, а на Цыганском дворе буфет с водкой открылся!.. Шоферня пьет.
— Знаю! — круто осадил их появившийся в дверях Корчаков. — А зачем вы сюда прибежали? Жаловаться? Силенок не хватает самим прекратить безобразие? Быстренько катайте обратно на Цыганский двор. Туда пошел дежурный по колонне, прораб Неуспокоев. Ему этика хотя и не позволяет морду бить, а вы все же последите за ним. Одерните, в случае чего.
Шоферы повернулись и побежали, но директор остановил их:
— Воронков, погоди!.. С прорабом пошла наша докторица Шурочка. Ты и за шоферами последи. Не ушибли бы ее. А то ведь у вас, шоферни, к каждому слову такая приправа!..
Шоферы ушли. Егор Парменович остался стоять в дверях автобуса. Задумчиво поглаживая усы, он глядел в конец колонны, где варили что-то автогеном. Будто рядом разлетались широким веером и гасли на лету ослепительно-голубые искры.
— Не спится людям, — тихо сказал он. — Да разве заснешь….
Глава 10
Садыков проверяет топографию верблюдом
О степи грустно свистнул суслик. Значит, начинается рассвет. Борис проснулся, дрожа от холода. Он ночевал на Цыганском дворе. В оконные проемы бывшего трактира смотрело безотрадное утро. В степи было серо, скучно и тесно от тумана, закрывавшего горизонты.
Взяв умывальные принадлежности, Борис вышел в степь. Услышав на озерке плеск, остановился. Мефодин, голый до пояса, горстями плескал ледяную воду на лицо, на грудь, на бока. От белого мускулистого его тела вился тонкий розоватый парок. Утираясь, он спросил хмуро Чупрова:
— У вас, случаем, не найдется какой-нибудь препарат от головной боли?
