Сергей Сергеев-Ценский - Том 9. Преображение России
Он смотрел на Неонилу Лаврентьевну, как на самого дорогого человека в мире, ее умные, светлые, спокойные глаза не променял бы он ни на какие глаза графинь, витавших в мечтах пристава Дерябина. Вот тянулся к ней, сидящий за столом, крохотный Федя, держа в пухлых ручонках пышный черный хвост, выдранный из нового коня гнедой масти, и говорил победоносным тоном:
— Мама! Смотри!
— Ах, озорник! Ну и озорник растет! — говорит Алевтина Петровна, внося с кухни сковороду с чем-то дымящимся, — не то сырниками, не то жареной печенкой. Она глядит на внука белыми глазами своими и притворно сердито и добродушно — любуясь, умея как-то делать это в одно и то же время.
Обыкновенная комната в самом скромном на вид с улицы одноэтажном доме, обыкновенный домашний обед, обыкновенный двухлетний ребенок, но это — все, что подарила ему, Кашневу, жизнь. Однако даже это может показаться совершенно незаслуженным Минотавру, стремящемуся к генеральству (хотя бы и в отставке), пишется им бумажка, и кто-то по этой бумажке за глаза начинает о нем «дело», как будто это он ударил по голове пожилую женщину и вырвал из ее рук ридикюль с двумя с половиной тысячами рублей.
— Как вы полагаете, Алевтина Петровна, можно за две с половиной тысячи немудреный домик построить? — обратился к теще Кашнев.
— Ну еще бы нельзя! — так вся и вскинулась седоволосая Алевтина Петровна.
— Может быть, даже и за две можно?
— Теперь так: если самому за всем глядеть, — за матерьялом, за рабочими, а подрядчик в это чтобы не мешался, то и за две люди себе строят!
И теща глядела на зятя такими загоревшимися, ожидающими глазами, что ему даже неловко было охлаждающе сказать ей:
— Это я так вообще спросил: в моей адвокатской практике всякое знание бывает полезно.
В пять часов закрылась контора, в которой работала бухгалтером Софа; чтобы не слишком беспокоить других в квартире, она с приходом надевала на свой костыль резиновый наконечник.
Кашнев представил, что вот и на нее, его свояченицу, без которой он не мог уже представить своей семьи, косвенно может обрушиться несчастье, благодаря заботе о нем неусыпного пристава третьей части, и остро заныла в нем большая жалость к этой изувеченной, но гордой девушке, похожей лицом на его жену, и он почувствовал к ней самую большую нежность, на какую только был способен.
— Я не герой, конечно, — говорил в этот день поздно вечером Кашнев Неониле Лаврентьевне. — И тебе было известно, что я — самый обыкновенный средний человек, акцизный чиновник. Больше никуда не пригодился в жизни. Война ошеломила меня. Я потерял девять десятых прежнего себя за время, когда стал участником войны. И я ведь не обещал тебе никаких золотых гор, ни того, что ты станешь когда-нибудь генеральшей. Власть над многими людьми? Нет! Это меня всегда пугало даже, а не то чтобы привлекало. И даже постройка дома, — если даже допустить, что когда-нибудь мы с тобой доживем до этого, — я скажу тебе наперед, что буду обходить ту улицу, на которой будут рабочие строить нам этот дом. Меня будет пугать уже одно то, что какие-то плотники, каменщики, штукатуры, кровельщики, печники, маляры будут делать это не для себя, а для меня, которого они совсем не знают, который им, как человек, совсем не нужен… А вот приставу этому, Дерябину, и я оказался нужен, как почему-то все люди кругом. И здесь, в нашем городе, ему тесно, — давай ему Петербург, — столицу России! Он самой природой создан для того, чтобы командовать, кричать, наводить порядок, ловить на улицах воров и грабителей, покупать женщин за двадцать рублей… И ему не перечь! Он — судьба сотен людей, а стремится к тому, чтобы стать не кем иным, как судьбою тысяч! Откуда в нем такая закваска? Этого я не пойму… Да и зачем мне ломать голову над этим? Однако вот такими и держится вся наша жизнь!
— А как дело с реалистом Красовицким? — спросила Неонила Лаврентьевна, чтобы отвлечь его от явно тяжелых для него мыслей. — У нас в гимназии говорят, что он произвел нападение на даму в банке, чтобы покрыть карточный долг отца: отец его будто бы проигрался в клубе…
— Неужели говорят и такую чушь? — изумился Кашнев.
— Я так слышала мельком от одной нашей учительницы… Мне тоже показалось чепухой это, — однако же вот сочиняет же кто-то в таком духе…
— Во-первых, старый Красовицкий совсем не похож на какого-то записного картежника, — вспоминая картежников-офицеров, начал пылко опровергать этот слух Кашнев. — Картежники — народ бесшабашный и приверженный вдобавок к спиртному, а этот…
— Да говорят, что и Красовицкий тоже порядочный пьяница, — вспомнила Неонила Лаврентьевна.
— Я видел его раза три, — он был совершенно трезвый… только что походил на пьяного, потому что очень убит был горем. Если я доживу до такого ужаса, что с нашим Федей случится то же, что с Адрианом Красовицким…
— Замолчи, пожалуйста! — протянула руку к самым его губам Неонила Лаврентьевна, но Кашнев все-таки закончил:
— То я тоже буду казаться всем пьяным!
XVIIIОднако, когда через день после того встретил его на улице Красовицкий и заговорил о возможностях защиты сына, Кашнев отозвался на это сухо:
— Мне кажется, слишком забегаете вы вперед, так как дело вашего сына только что передано судебному следователю, у которого много подобных дел, — значит, вестись они будут долго. И в окружном суде много дел ждут еще своей очереди… Так что дело вашего сына могут назначить к разбору когда же? К весне только, может быть, а может, и позже.
— Неужели все это время должен сидеть мой мальчик? — испуганно спросил Красовицкий.
— А как же иначе?.. Наивный вопрос!
— Да, наивный… Согласен с вами… Мне кажется даже, что я помешался, — пробормотал Красовицкий. — Сам не понимаю, что говорю.
— Вы бы полечились, — участливо посоветовал Кашнев. — Не со мною о сыне вам надо бы говорить, а с врачом о себе… Я однажды был в подобном состоянии, и меня лечили… в военном госпитале. Так что ваше состояние я понимаю, но я ведь не врач и не могу прописать вам бром и тому подобное, чтобы вы спали, сколько следует, чтобы вы пришли в себя… Что пропало, того бессонницей вы не вернете…
— Бром, вы говорите? Это я иногда пью, только он, бром этот, мне уж не помогает, — проговорил Красовицкий, длинный нос которого заметно для Кашнева заострился.
«Птица-мымра», — по-дерябински подумал, глядя на этот нос, Кашнев и, вспомнив про то, что Красовицкого не один Дерябин называл картежником, заметил сухо:
— Игра в карты еще меньше может вам помочь, чем бром.
— Я разве хожу теперь играть в карты? — так и вскинулся Красовицкий.
— Не знаю, как теперь, но раньше-то, говорят, часто играли! И даже не так давно в проигрыше были сильном, — безжалостно на этот раз, но из желания знать, верен ли этот слух, сказал Кашнев.
— От кого вы слышали, что в проигрыше большом? — воззрился на него воспаленными глазами Красовицкий.
— Да там уж от кого бы ни слышал, — но, значит, правда?
— Я покрыл этот проигрыш! Пусть не сразу, но все равно, — весь покрыл! — запальчиво и с достоинством, как и не ожидал Кашнев, выкрикнул старик.
Кашневу все не верилось прежде, что этот убитый горем отец будто бы был картежник. Картежников он возненавидел еще со времен войны. Поэтому теперь, когда сам Красовицкий подтвердил ходившие о нем слухи, Кашневу сделался он неприятен, и он совершенно непроизвольно проговорил:
— Прокурор на суде в своей обвинительной речи не упустит случая задеть и вас!
— То есть как именно меня?.. Я верой-правдой тридцать почти лет служил…
— Речь будет идти не о вашей службе, конечно: раз вы прослужили столько времени в здешнем казначействе, то и для прокурора будет ясно, что вы были исправный чиновник, но служба ваша службой, а сын сыном: почему сын стал преступником? Ведь прокурор может даже съязвить на ваш счет, что сын, мол, имел желание помочь отцу погасить его карточный долг, поэтому…
Кашнев не договорил, так как старик вдруг схватил его костлявой своей рукою за лацкан пиджака и крикнул:
— Я слышал эту гадость! Не повторяйте!
Он тут же отдернул руку, но Кашнев не удержался, чтобы не сказать:
— Вот видите, вы уже начинаете прибегать к сильным жестам!.. Лечиться надо, — это я вполне серьезно вам говорю. Врач вам лично может еще помочь, но никакой адвокат, поверьте мне, не в состоянии помочь вашему сыну… Грабеж с покушением на убийство, — это ли не серьезное преступление? Ведь в руке у вашего сына, как выяснено, большая гайка была зажата. Потерпевшая и сейчас еще лежит в постели: что, если будет у нее сотрясение мозга?
— Так, значит, вы отказываетесь защищать моего сына? — глядя совершенно безумными глазами, но теперь уже тихо проговорил старик.
— Не могу придумать облегчающих вину обстоятельств, — уклончиво ответил Кашнев.
