Антон Макаренко - Том 3. Педагогическая поэма
Когда на наши поля крестьяне выехали пахать, я вывесил объявление, что за вспашку нашей земли колония платить не будет.
Я сам не верил в значение принимаемых мер, не верил потому, что меня замораживало сознание: землю нужно отнимать у крестьян, у трудящихся крестьян, которым эта земля нужна, как воздух.
Но в один из ближайших вечеров в спальне Задоров подвел ко мне постороннего селянского юношу. Задоров был чем-то сильно возбужден.
— Вот вы послушайте его, вы только послушайте!
Карабанов в тон ему выделывал какие-то гопаковские па и орал на всю спальню:
— О! Дайте мне сюда Верхолу!
Колонисты обступили нас.
Юноша оказался комсомольцем с Гончаровки.
— Много комсомольцев на Гончаровке?
— нас только три человека.
— Только три?
— Вы знаете, нам очень трудно, — сказал он. — Село кулацкое, хутора, знаете, верх ведут. Ребята послали к вам — перебирайтесь скорийше, куда дело пойдет, ого! У вас же хлопци — боевые хлопци. Як бы нам таких!
— Да вот с землей беда.
— Ось же я про землю и пришел. Берите силою. Не смотрите на этого рыжего черта — Луку. Вы знаете, у кого та земля, что вам назначена?
— Ну?
— Кажи, кажи, Спиридон!
Спиридон начал загибать пальцы:
— Гречаный Андрий Карпович…
— Дед Андрий? Так он же здесь имеет поле.
— Як бачите… Гречаный Петро, Оноприй, Стомуха, той, шо биля церкви… ага, Серега… Стомуха Явтух та сам Лука Семенович. От и все. Шесть человек.
— Да что вы говорите! Как же это случилось? А комнезам ваш где?
— Комнезам у нас маленький. А случилось так: земля ж та осталась при усадьбе, собирались же там что-то делать. А сельсовет свой, поразбирали. Тай годи!
— Ну, теперь дело пойдет веселей! — закричал Карабанов. — Держись, Лука!
В начале сентября я возвращался из города. Было часа два дня. Трехэтажный наш шарабан не спеша подвигался вперед, сонно журчал рассказ Антона о характере Рыжего. Я и слушал его, и думал о разных колонистских вопросах.
Вдруг Братченко замолчал, пристально глянул вдаль по дороге, приподнялся, хлестнул по лошади, и мы со страшным грохотом понеслись по мостовой. Антон колотил Рыжего, чего с ним никогда не было, и что-то кричал мне. Я, наконец, разобрал, в чем дело.
— Наши… с сеялкой!
У поворота в колонию мы чуть не столкнулись с летящей карьером, издающей странный жестяной звук сеялкой. Пара гнедых лошадок в беспамятстве перла вперед, напуганная треском непривычной для них колесницы. Сеялка с грохотом скатилась с каменной мостовой, зашуршала по песку и вновь загремела уже по нашей дороге в колонию. Антон нырнул с шарабана на землю и погнался за сеялкой, бросив вожжи мне на руки. На сеялке, на концах натянутых вожжей, каким-то чудом держались Карабанов и Приходько. Насилу Антон остановил странный экипаж. Карабанов, захлебываясь от волнения и утомления, рассказал нам о совершившихся событиях:
— Мы кирпичи складывали на дворе. Смотрим, выехали, важно так, сеялка и человек пять народу. Мы до них: забирайтесь, говорим. А нас четверо: был еще Чобот и… кто ж?
— Сорока, — сказал Приходько.
— Ага, и Сорока. Забирайтесь, говорю, все равно сеять не будете. А там черный такой, мабудь цыган… та вы его знаете… бац кнутом Чобота! Ну, Чобот ему в зубы. Тут, смотрим, Бурун летит с палкой. Я хватил коня за уздечку, а председатель меня за грудки…
— Какой председатель?
— Да какой же? Наш — рыжий Лука Семенович. Ну, Приходько его как брыкнет сзади, он и покатился в рылю носом. Я кажу Приходьку: сидай сам на сеялку — и пайшли, и пайшли! В Гончаровку вскочили, там парубки по дороге, так куды?.. Я по коням, так галопом и вынесли на мост, а тут уже на мостовую выехали… Там осталось наших трое, мабудь их здорово помолотили.
Карабанов весь трепетал от победного восторга. Приходько невозмутимо скручивал цыгарку и улыбался. Я представил себе дальнейшие главы этой занимательной повести: комиссии, допросы, выезды…
— Черт бы вас побрал, опять наварили каши!
Карабанов был несказанно обескуражен моим недовольным видом:
— Так они же первые…
— Ну, хорошо, поезжайте в колонию, там разберем.
В колонии нас встретил Бурун. На его лбу торчал огромный синяк, и ребята хохотали вокруг него. Возле бочки с водой умывались Чобот и Сорока.
Карабанов схватил Буруна за плечи:
— Що, втик? От молодец!
— Они за сеялкой бросились, а потом увидели, что ихнее не варит, так за нами. Ой, и бежали ж!
— А они где?
— Мы в лодке переплыли, так они на берегу ругались. Мы их там и бросили.
— Ребята остались в колонии? — спросил я.
— Там пацаны: Тоська и еще двое. Тех не тронут.
Через час в колонию пришли Лука Семенович и двое селян. Хлопцы встретили их приветливо:
— Что, за сеялкой?
В кабинете нельзя было повернуться от толпы заинтересованных граждан. Положение было затруднительным.
Лука Семенович уселся за стол и начал:
— Позовите тех хлопцев, которые вот избили меня и еще двух человек.
— Вот что, Лука Семенович, — сказал я ему. — Если вас избили, жалуйтесь куда хотите. Сейчас я никого звать не буду. Скажите, что вам еще нужно и чего вы пришли в колонию.
— Вы, значит, отказываетесь позвать?
— Отказываюсь.
— Ага! Значит, отказываетесь? Значит, будем разговаривать в другом месте.
— Хорошо.
— Кто отдаст сеялку?
— Кому?
— А вот хозяину.
Он показал на человека с цыганским лицом, черного, кудлатого и сумрачного.
— Это ваша сеялка?
— Моя.
— Так вот что: сеялку я отправлю в район милиции как захваченную во время самовольного выезда на чужое поле, а вас прошу назвать свою фамилию.
— Моя фамилия: Гречаный Оноприй. На какое чужое поле? Мое поле. И было мое…
— Ну, об этом не здесь разговор. Сейчас мы составим акт о самовольном выезде и об избиении воспитанников, работавших на поле.
Бурун выступил вперед:
— Этот тот самый, что меня чуть не убил.
— Та кому ты нужен? Убивать тебя! Хай ты сказився!
Беседа в таком стиле затянулась надолго. Я уже успел забыть, что пора обедать и ужинать, уже в колонии прозвонили спать, а мы сидели с селянами и то мирно, то возбужденно-угрожающе, то хитроумно-иронически беседовали.
Я держался крепко, сеялки не отдавал и требовал составления акта. К счастью, у селян не было никаких следов драки, колонисты же козыряли синяками и царапинами. Решил дело Задоров. Он хлопнул ладонью по столу и произнес такую речь:
— Вы бросьте, дядьки! Земля наша, и с нами вы лучше не связывайтесь. На поле мы вас не пустим. Нас пятьдесят человек, и хлопцы боевые.
Лука Семенович долго думал, наконец погладил свою бороду и крякнул:
— Да… Ну, черт с вами! Заплатите хоть за вспашку.
— Нет, — сказал я холодно. — Я предупреждал.
Еще молчание.
— Ну что ж, давайте сеялку.
— Подпишите акт землемеров.
— Та… давайте акт.
Осенью мы все-таки сеяли жито во второй колонии. Агронами были все. Калина Иванович мало понимал в сельском хозяйстве, остальные понимали еще меньше, но работать за плугом и за сеялкой была у всех охота, кроме Братченко. Братченко страдал и ревновал, проклинал и землю, и жито, и наши увлечения:
— Мало им хлеба, жита захотели!
Восемь десятин в октябре зеленели яркими всходами. Калина Иванович с гордостью тыкал палкой с резиновым наперстком на конце куда-то в восточную часть неба и говорил:
— Надо, знаешь, там чачавыцю посеять. Хорошая вещь — чачавыця.
Рыжий с Бандиткой трудились над яровым клином, а Задоров по вечерам возвращался усталый и пыльный.
— Ну его к бесу, трудная эта граковская работа. Пойду опять в кузницу.
Снег захватил нас на половине работы. Для первого раза это было сносно.
12. Братченко и райпродкомиссар
Развитие нашего хозяйства шло путем чудес и страданий. Чудом удалось Калине Ивановичу выпросить при каком-то расформировании старую корову, которая, по словам Калины Ивановича, была «яловая от природы»; чудом достали в далеком от нас ультрахозяйственном учреждении не менее старую вороную кобылу, брюхатую, припадочную и ленивую; чудом появились в наших сараях возы, арбы и даже фаэтон. Фаэтон был для парной запряжки, очень красивый по тогдашним нашим вкусам и удобный, но никакое чудо не могло помочь нам организовать для этого фаэтона соответствующую пару лошадей.
Нашему старшему конюху, Антон Братченко, занявшему этот пост после ухода Гуда в сапожную мастерскую, человеку очень энергичному и самолюбивому, много пришлось пережить неприятных минут, восседая на козлах замечательного экипажа, но в запряжке имея высокого худощавого Рыжего и приземистую кривоногую Бандитку, как совершенно незаслуженно окрестил Антон вороную кобылу. Бандитка на каждом шагу спотыкалась, иногда падала на землю, и в таких случаях нашему богатому выезду приходилось заниматься восстановлением нарушенного благополучия посреди города, под насмешливые реплики извозчиков и беспризорных. Антон часто не выдерживал насмешек и вступал в жестокую битву с непрошенными зрителями, чем еще более дискредитировал конюшенную часть колонии имени Горького.
