Сергей Сергеев-Ценский - Том 8. Преображение России
Алексей Иваныч, усевшись на стул в кабинете Ильи, переживал чувство очень сложное и странное. С одной стороны, была успокоенность, как у пловца, переплывшего через очень широкую реку и ступившего уже на тот берег; с другой стороны, — вялое бессилие и стукотня в груди, как у того же пловца, с третьей, — и самое важное было это, — полная потеря ясности, связи с чем-нибудь несомненным, какая-то оторванность от всего, даже от этого вот человека, к которому ехал и который вдруг — неизвестно кто, неизвестно где и неизвестно зачем это — стоит у стола напротив, сбычив голову, раздавшуюся вширь у прижатых маленьких ушей, заложив руки в карманы так, что видны одни только большие пальцы с круглыми ногтями. Круглые ногти с яркими от лампы рубчиками, — это понятно, а потом что?
Это бывало с ним раньше, только когда он внезапно просыпался ночью и не сразу находил себя, но так терять себя днем, бодрствуя, как потерял себя вдруг он теперь, — он и не знал, что таилась в нем эта возможность. Как будто стоял какой-то неусыпный часовой на посту в душе, и от него была точность и цель, и вдруг пропал часовой, — и вот никакой связи ни с чем, никакого места в природе, ничего, не он даже, — не Алексей Иваныч, — неизвестно, что, какая-то мыльная пена в тебе, и она тает, и это на том месте, где было так много! — тает, и ничего не остается, а тебя давно уже нет…
Это тянулось всего с полминуты, — больше бы и не могла выдержать душа, — и вот как-то внезапно все направилось и нашлось в Алексее Иваныче, когда он глянул не на Илью уже, а на дверь, плотно прикрытую за ним Ильей. Дверь была обыкновенная, раскрашенная под дуб и не очень давно раскрашенная — с год назад — и очень скверно раскрашенная, но, всмотревшись, он узнал ее, и тут же вслед за дверью всю комнату эту узнал, потому, конечно, узнал, что была здесь Валя, совсем недавно ведь — месяцев семь, — и дверь тогда была уже именно вот такою, скверно под дуб, и те же обои темненькие, та же кафельная печь… Только это было весною, в мае, и топкой не пахло, как теперь…
И так как лестница, по которой он только что поднялся (по следам Вали), ясно встала дальше за дверью, то Алексей Иваныч, положив ногу на ногу и обе руки закинув за голову, светло глядя на Илью, сказал отчетливо:
— Вне сомнения, дом этот вы получили по наследству?.. Советую вам заменить вашу лестницу каменной… или чугунной… Это удобнее в пожарном отношении, — верно, верно…
Сказавши это, Алексей Иваныч почувствовал, что окончательно вошел в себя, что теперь ясно ему, что он должен сказать дальше и скажет. Лицо у него все загорелось мелкими иголками, но сам он внутри стал спокоен.
Илья ничего не ответил. Рук из карманов тоже не вынул. И глядел на него неясно — как, потому что сквозь пенсне дымчатое, — только по нижней челюсти видно было, что очень внимательно.
— Вы, может быть, тоже сядете? — сказал Алексей Иваныч.
— А что?
— Потому что мне приходится смотреть на вас снизу вверх, а вам на меня сверху вниз.
— Ну так что?
— Нет-с, я этого не хочу! Тогда и я тоже встану!
Алексей Иваныч вскочил и прошелся вдоль по длинному кабинету обычным своим шагом, — мелким, частым, бодрым.
И вдруг, остановившись среди комнаты, сказал тихо:
— Моя жена… умерла, — это вы знаете?
— Д-да, к несчастью… Это мне известно.
Илья поправил шнурок пенсне и кашлянул глуховато.
— Ах, известно уж!.. Родами, родами умерла, — вам и это известно?
— Известно.
Алексей Иваныч раза два в сильном волнении прошелся еще, стуча каблуками, смотрел вниз и только на поворотах коротко взглядывал на Илью; оценивал рост, ширину плеч, уверенность, подобранность, прочность и ловкость тела, — только это.
Прежде, каким он видел его два раза, Илья был похож на сырого ленивого артиста, из тех, которые плохо учат роли, много пьют и говорят о нутре. Это тот, прежний Илья вошел в его дом, и вот — нет дома, нет жены, нет сына, — тот Илья сделал его таким неприкрытым, обветренным, осенним, — а этого, нового Илью он даже и не узнал сразу.
И, подумав об этом, сказал быстро Алексей Иваныч:
— Вы себя изменили очень… Зачем это?
— Вам так не нравится? — медленно спросил Илья.
— Нет!.. И прежде, прежде тоже нет… Всегда нет!
Илья подобрал в кулак бородку, поднял ее, полузакрывши рот, и спросил:
— А ко мне вы зачем?
— О-о, «зачем»!.. Зачем! — живо подхватил Алексей Иваныч. Еще раз прошелся и еще раз сказал: — Зачем!
— Я понимаю, что вы хотите объясниться, и я не прочь, только…
— Что «только»?
— Не здесь, потому что я здесь не один… Здесь дядя мой, сестра. Ведь я в семействе.
— Ах, вы в семействе!.. То я был в семействе, а теперь вы в семействе!.. Значит, вы меня куда же, — в ресторан позовете?.. Это где сорока, — а-а, это где собака слюнявая, и потом горбатенькая такая за стойкой?.. И у таперши подглазни вот такие?.. Спасибо!.. Нет, я туда не пойду, — я уж здесь.
— M-м… да… Но-о… ко мне сейчас должен прийти клиент… Лучше мы сделаем так… (Илья вынул часы.)
— Ах, у вас уже и клиенты!.. По бракоразводным делам?.. Вообще мой визит вам, кажется, неприятен? Что делать! Мне это больше неприятно, чем вам, — да, больше… в тысячу раз, — верно, верно… И мы «как лучше» не сделаем, а сделаем «как хуже».
— Хорошо.
Илья пожал плечами, сел на стул, кивнул на кресло Алексею Иванычу, сказал густо, как говорил, вероятно, своим немногим клиентам:
— Присядьте! — и подвинул к нему спички и большую коробку папирос.
Когда много накопилось против кого-нибудь, трудно сразу вынуть из этого запаса то, что нужнее, главнее, — так не мог подойти сразу к своему главному и Алексей Иваныч. Он обшарил глазами весь обширный письменный стол Ильи, ища чего-нибудь ее, Валентины, своей жены, — ничего не нашел: обыкновенные чужие вещи, толстые, скучные книги, чернильница бронзовая, пресс-папье в виде копилки — все, как у всех, а от нее ничего. На стене, над столом, была карточка девочки-гимназистки с толстой косой и самого Ильи, теперешнего, — больше никаких. От этого и на душе стало пустовато, тускло… даже неуверенно немного, холодно…
Но совершенно независимо ни от чего, что в нем было, чуть дотронулся Алексей Иваныч до подлокотников кресла, привстал и спросил тихо:
— Она тоже в этом кресле сидела?
— Кто?
Но уж почувствовав сразу, что именно в этом, и потому приподнявшись во весь рост, Алексей Иваныч впился белыми глазами в купеческое лицо Ильи:
— Это здесь, в этой вот комнате, вы дали ей двадцать пять рублей на дорогу?
— Кому?
— Ей, ей, а не «кому»!.. До кого-нибудь мне нет дела! Не «кому», а ей!
Об этом написала ему сестра Валентины и уж давно, тогда же, как Валентина приехала к ней, но тогда он не обратил на это внимания, тогда как-то много всего было, тогда не до того было, а теперь это неожиданно прежде всего вытолкнула память резко и крупно, и теперь он сам был оглушен обидой: ее кровной обидой, — это ей пришлось вынести от Ильи, именно это и вот именно здесь.
Он представил ярко, как Илья из этого вот стола доставал бумажку. Должно быть, в левой руке держал папиросу, вот такую, с длинным мундштуком, а правой выдвинул ящик стола, не спеша (он все не спеша делает) взял бумажку за угол двумя пальцами и, когда давал ей, экал густо… экал потому, что — что же он мог говорить?
— И она, такая гордая, — она взяла?!. Двадцать пять рублей. Ей!.. Как нищей!.. Бедная моя!..
Он сам это чувствовал (и Илья это видел), — у него стали совсем прозрачные, как слезы, глаза. В первый раз теперь это тронуло его до глубины, — глубоко изумило, — так глубоко, что совершенно отчетливо он представил всего себя ею, — Валей, — и этих слез, которые набежали на глаза, не было даже стыдно: это ее слезы были, Вали, — и этого, чуть отшатнувшегося, укоряющего безмолвно, немужского совсем наклона тела тоже не было стыдно: это ее тогдашняя поза была, — Вали, — и так он стоял и смотрел на Илью долго, а Илья был как в белом тумане, почти и не было Ильи, — так что-то неясное, — и не было комнаты, ни слона с гвоздикой, и печью не пахло: было только одно это, найденное теперь, ощутимое, живое: оскорбили смертельно.
— И вот, жить ей стало нельзя… — проговорил, наконец, Алексей Иваныч, опускаясь на стул рядом с креслом, потому что обмякли ноги.
— Валентина… Михайловна?.. у меня была, — глуховато, но твердо сказал Илья, — это так…
— Здесь?.. В этой вот комнате?
— Здесь, и нигде больше… От поезда до поезда… Ехала она к сестре.
— А-а… а двадцать пять рублей? (Мелькнуло: может быть, и нет?.. Анюта, она — честная, но… может быть…)
— Да, у нее не хватало на дорогу, и я ей, конечно, дал.
— Дали!.. Больную… беременную… К вам она уехала от меня совсем, — потому-то и денег у меня не взяла, что ехала к вам, совсем, — понимаете?.. А вы ее… не приняли! — изумился и опять вскочил со стула Алексей Иваныч.
