Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода

XII

В конце января с приходом солнца собрались на «большую ходьбу». Но тут явился и задержал вестовой из Туруханска. Он оповещал население, что едет сам пристав, сгонял подводы, заставлял скоблить избенки, прятать больных, проверял ссыльных, на местах ли, как настроены, не готовят ли жалоб и неприятностей властелину.

Был это тот самый полицейский, что доставил Василия к Игарке; теперь он вел себя тихо, учтиво, как хороший знакомый, крепко помнил: обидишь, обозлишь кого — не пригонят подвод, плохо накормят властелина, пожалуются, и полетишь из Туруханской благодати в какую-нибудь голодную Тверь. Вот проедет сам, тогда все можно.

Заикнулся было Игарка, что приставу они вроде ни к чему: оленей у них нет, избенка и жизнь бедные, пристав наверняка не польстится на такую.

— Вдруг поговорить вздумает.

— О чем говорить-то?

— Спросит, как зовут.

— Он как едет: без дела, по делу? — спросил Игарка.

Полицейский долго мялся, все озирался на Василия, а потом почему-то решился и ответил, хотя и было приказано молчать:

— Война… дальше сами понимаете.

Еще с прошлого года шла большая мировая война, а они ничего не знали.

Полицейский пробыл два дня, нагнал в Игаркино зимовье оленей с сотню и уехал дальше. Рассказал он и еще кое-что про войну: в начальстве измена, народ воевать не хочет, калечат сами себя, прячутся в лесах, все готовы переписаться в Туруханский край, откуда не берут на войну. Одних купцов переписалось человек двадцать.

— И Талдыкин? — поинтересовался Игарка.

— Раньше всех; я, говорит, здесь торгую, а туда, наверх, только погостить езжу. Переписали. — И шепотком: — Заплатил где надо. Известно.

— Человек как человек, — вспоминал потом полицейского Игарка. — А перестанет у него над башкой капать — скотом сделается.

Дня через три явился новый вестовой; не останавливаясь, на ходу крикнул: «Едет!» — и перескочил на свежую оленью упряжку.

— Вот оглашенный, — проворчал Игарка.

Не успел осесть снежок, взвихренный вестовым, а ямщики уже собрали оленей, запрягли в четыре нарты, в каждую по шестерке, лучшую, отборную шестерку приготовили под экипаж приставу, натянули рукавицы, взяли хореи[4] и замерли, а когда вдалеке — верст, наверно, за пять — показалось облачко снежной пыли, сдернули шапки и не надевали их, пока не приехал и не разрешил пристав.

Он ехал в нартяном чуме, на шестерке оленей. Впереди на тройке, в открытой нарте, скакал урядник, пробовал дорогу; справа и слева, тоже в открытых нартах, скакали по два стражника и сзади — опять урядник. В некотором отдалении бежало голов пятьдесят свободных оленей, чтобы заменять упряжных, если на полпути устанут или подохнут. Все ямщики ехали стоя, не умолкая гикали, не переставая погоняли оленей, работали хореями, как на молотьбе цепами, сбросив шапки, и от непокрытых голов валил пар. Олени бежали с такой прытью, что невозможно было разглядеть их ноги; казалось, они не бегут, а летят.

Игарка угадал: пристав не соблазнился его избенкой, даже не вылез из походного чума, а приоткрыл только дверку и спросил:

— Какой станок? Кто хозяин? — Заметил Василия. — А кто этот, в шапке?

Когда сказали, что ссыльный, скривил губы, захлопнул дверку, и через минуту тяжелый возок, запряженный шестеркой свежих оленей, взвизгнул полозьями и умчался в новом, еще более диком вихре.

Хозяин и освободившиеся ямщики ушли в избенку, а олени, и упряжные и порожние, легли на снег около нарт.

К вечеру из шестерки, везшей пристава, половина подохла. Ямщик-хозяин лег рядом с трупами и заплакал. Большой Сень склонился к Игарке, шепнул:

— Слава Ному[5], не дал нам оленей.

В «большую ходьбу» отправились одни мужики, женку Сеня и Нельму оставили дома осматривать и потом вновь настораживать ловушки, расставленные около зимовья. Вышли с намереньем не возвращаться месяца два-три, до весны, на это время запаслись и грузом: сухарями, крупами, боеприпасами, взяли Сенев шалаш. Шли гуськом, впереди постоянно Большой Сень, за ним остальные, строго придерживаясь готового следа. Только Кояр нарушал это правило, забегал вперед, гонялся за ненужными пока птицами, беззаботно транжирил свою ребячью силенку.

— Устанешь, ждать не будем, бросим. Замерзай, — предупреждал отец, а Кояр не допускал и мысли, что может устать.

Нарту с грузом тянули собаки, помогали им Игарка и Василий по очереди. Кояр, как маленький, был освобожден от этого, а Сень пробивал снежную целину — с него было довольно.

Шли ежедневно часов двенадцать — пятнадцать, на звериные и птичьи следы не обращали внимания: к чему задерживаться по пустякам, когда впереди зверья и птиц больше. След заинтересовал только однажды, был это след нарты. Все сразу узнали его и остановились: такой широкий и глубокий след оставляла одна нарта в мире, нарта пристава.

— Съездил?.. Поторопился, однако, — сказал Игарка.

— Видно, промышлял хорошо. — Сень поставил ружье в глубину следа, такой могла проложить только очень нагруженная нарта. — Ему долго не надо, ему зверь хорошо идет. Нам тоже удача будет, вон как напромышлял пристав. Ну, пошли! Зверь любит ходких. — На ночлеге подсел к Василию, хмуро посмотрел на него и сказал: — Придешь домой, увидишь батьку-царя, расскажи, как живет Сень и как — пристав!

Весело и громко рассмеялся Василий.

— Чего смеешься? — сердито удивился Сень. — Все хороший был, с чего вдруг дурной стал?

Василий сказал, что попасть к царю не так просто, как думает Сень, его, Василия, даже в город, где живет царь, не пустят, а если бы чудом и попал, толку никакого не будет, царь скажет: так и надо.

— Что скажет? — переспросил Сень.

— Так и надо, все правильно.

— Где правильно? Пристав не выходил из чума и везет полный чум пушнины, а Сень, сам видишь, как ходит, и худые унты зашить нечем, лоскутка нету. Врешь ты, царь-батька не скажет этого. — Сень отодвинулся от Василия, издалека повернул к нему недоброе испытующее лицо. Он видел, что в жизни многое неладно: вот пристав, вот Ландур, вот пешеходный, нищий Сень. Но царя не винил в этом, считал, что неправда, обиды, разорение идут от местных людей: от купцов, от пристава, от урядников, от царя же идет одна чистая правда. Этому учил его отец, потом много раз то же самое говорил шаман. Вера в царя стала для него единственным утешением в трудной жизни; чем больше обид валилось на него, тем чаще обращался он мысленно к царю: узнает царь и накажет обидчиков. Сень ясно представлял себе, как это будет. Вызовет царь Ландура, погрозит ему кулаком и скажет: «Снимай сапоги, шубу, шапку!» Когда Ландур останется голым, царь бросит ему старую дырявую парку: «Обижал остяков?» — «Обижал». — «Носи эту парку!»

Василий пересел к Сеню, погладил его костистое худое колено.

— Ты ошибаешься, царь сделает по-другому. Царь позовет солдата и скажет: «Убей его, он жалуется на моего помощника — пристава». Такое дело было: пошли к царю бедные голодные люди, вот как мы. Ребята, старики, старухи были. Стали просить хлеба. А царь вызвал солдат и велел стрелять. Много убили, снег около царского дома весь красный стал.

Сень повернулся к Игарке:

— Ты знаешь такое дело?

— Знаю, было.

Ушел Сень от костра в тьму, прислонился к дереву, такая вдруг охватила его слабость: если сам батька-царь такой, кто заступится за остяков? Кто наденет на Ландура дырявую парку?

Но отказаться от надежды, которую любил много лет, согласиться, что в жизни нигде, даже у царя, нет правды, было слишком тяжко, и Сень решил поговорить с Василием еще, поискать, не случилось ли ошибки. Он спросил, давно ли было то дело, жив ли тот царь, и, когда узнал, что недавно, всего десять лет, и царь жив, он и царствует, сказал убежденно:

— Гнать надо, это не царь. Царь должен быть хороший. На небе бог стережет правду, на земле должен царь.

— Может ли быть хороший пристав? Ну-ка!.. — спросил Василий.

Сень даже обиделся: всякий пристав отбирает пушнину, бьет людей. Вор есть вор, а пристав — пристав.

— А царь — самый большой, первый пристав. Один что сделаешь: и соберешь мало, и бить всех не достанешь. Вот царь и разослал по всем местам приставов, урядников, других начальников. Вот и собирают — где пушнину, где хлеб, а кто мало платит, плохо кланяется, тех бьют, посылают в ссылку, сажают в тюрьму, вешают.

— А шаман хвалил царя. Как понимать надо? — спросил Сень.

— Обманывает. Он вместе с царем работает.

— А мой батька?

— Батька, наверно, как и ты, слишком много верил.

От зимовья до места, где предполагали начать охоту, считалось восемь аргишей[6], а хотели одолеть за шесть. Часто один лишний день может оправдать неделю ходьбы: попадет черно-бурая лисица, голубой песец, встретится стадо диких оленей — и день получится золотой.