Михаил Анчаров - Теория Невероятности
– Она из уголовных?
Тогда тот человек сказал ему:
– Чудовище! Что ты мелешь! Такую надпись делают детдомовцы… Где ты такой рос, что ничего не знаешь! Стой здесь.
А сам ушел. Мне так обидно стало опять, до слез. А парень разглядывает меня в зеркале, как я примеряю туфли. Потом сказал:
– Это очень красиво, когда девушка примеряет туфли. Особенно если это отражается в зеркале напротив.
Я сразу поставила ногу на пол. Болтает сам не знает что. А девушка смотрит мечтательно на графитовые с розочкой и говорит:
– Вот эти бы хорошо. Я ей тихонько отвечаю:
– У меня не хватит…
– Да. Ясно, – говорит она.
Тут протиснулся ОН и поманил продавщицу.
– Заверните ей серебряные туфли. Которые с пуговицей. Ясно?
И протягивает ей чек.
Пока я поняла, что произошло, они все трое исчезли.
Потом я, как во сне, надела туфли, завернула кеды в газету и пошла к выходу. Я бы, конечно, никогда не взяла такого подарка, но тут я была как во сне, честное слово. Я стала пробиваться сквозь толпу в магазине и увидела их всех. Всю компанию. Я просто не могла к ним подойти. Сердце выпрыгивало. Я только слышала каждое их слово, хотя они меня совсем не видели.
– Зачем вы это сделали? – спросила эта девушка. – Это нехорошо. Она может обидеться. Это пижонство. Подумайте – дед-мороз!
– Факт, пижонство, – сказал он. – Поэт должен прожигать жизнь. Такая психология. А разве не так? Подчинимся общему мнению.
– Я этого не говорю.
– Чудаки, – сказал он. – Вы сейчас увидите маленькое, еще робкое чудо… Она пойдет по улице, перебирая ногами, чуть склонившись вперед, потому что каблуки высокие, а она пойдет на них первый раз… Слушайте, братцы, по Петровке, где за домами пылает солнце, идет не девочка, а женщина, и волосы тяжело оттягивают ей голову… Тоненькая, изящная, в туфлях графитового цвета с кожаными цветками на каждом носке… А, братцы? Еще неизвестно, кому этот подарок, ей или нам… А ты, старик, догонишь ее и пригласишь ее к себе в гости и меня. По-моему, у вас сегодня гости? Я хочу повидать свою старую учительницу.
Я поняла, что он этого хочет, и сразу пошла к выходу. Сердце у меня прямо выпрыгивало. Я увидела, что они меня заметили и двинулись вслед за мной.
Я шла по Петровке и только думала: хочу пройти так, как он описал. По-моему, у меня получилось. Только сердце прямо выпрыгивало. Я была не я, была какая-то совсем другая. Это было как чудо. Потом я оглянулась и вижу, они все стоят в дверях Пассажа н смотрят на меня. А потом вслед за мной побежал долговязый парень. Он догнал меня, тронул за локоть. Я подняла к нему лицо и увидела, что лицо у него растерянное.
Я эту вечеринку в доме долговязого парня, которого звали Володя, запомнила на всю жизнь. – Я поднимаю этот бокал за прелестную хозяйку дома, – говорит тамада, веселый такой человек, шутник.
И сам улыбается, как шутник, и все смотрят на приветливо улыбающуюся мать Володи, которая выглядит совсем молодой под светом австрийской люстры.
– Мама вне конкурса, – говорит брат Володи.
И все приветливо смеются, и мать приветливо смеется, а поэт встает.
– За хозяйку дома, – говорит он. – За доброе ее здоровье, и долгое счастье, и радость в учениках и в делах их.
Он тянет руку с бокалом совсем в другую сторону, и все, не понимая, глядят то на него, то на старушку, которая сначала бледнеет, а потом вспыхивает девичьим румянцем.
Все растерянно галдят и чокаются только тогда, когда поэт выпивает свой бокал и целует руку старушке, и Володя кидается с ней чокаться.
…Разговоры… разговоры…
У меня и сейчас они в памяти. И то, как Володя, неприкаянный, бродил среди гостей.
– Вчера Варя верблюжиное одеяло купила, уцененное, мне на дачу… Очаровательное, вместо байкового.
– Два месяца щенку. Льет на пол. Вот все и кричат на него.
К Володе оборачивается тамада, веселый такой человек, шутник.
– Когда вся компания весело ликует, – сказал он и икнул, – нужна музыка. Володя, возьми гитару.
– Когда вся компания весело икает, – сказал Володя.
– Клаша, поставь Бернеса, – сказал тамада. – Парни, парни… как она там?… Умным себя ставишь, а я тебя вот каким знал.
– Маска, я тебя знаю, – говорит Володя. Поэт молчит. Я молчу. Учительница молчит.
– Так вот и живем, – говорит брат Володи. – Физики и лирики, вернее археологи. Атмосферочка.
– Давай, давай развлекай гостя, – говорит Володя. – Век поэзии кончается.
– Знаешь, не делай из меня идиота, – говорит брат.
– Кончается поэзия или нет? – спрашивает Володя.
– Вова, мы люди простые, – говорит жена брата. – Нам бы факты.
– Маска, я тебя знаю, – говорит Володя…Разговоры… разговоры…
– Факты – это вещь, – говорит брат. – Остальное – идеология.
Поэт смотрит на него и на его прелестную жену.
– Два художника пишут портрет женщины, – говорит он, и та поправляет волосы. – У одного получается мадонна, у другого мещанка. Вот тебе и факт.
– Идеология, – говорит брат. – Это для Кати.
– Катю не трогай, – говорит Володя.
– Идеологию тоже, – говорит учительница.
– Ты можешь сформулировать свою мысль? – спрашивает брат.
– Могу, – говорит поэт. – Произведение искусства отличается от факта на величину души автора. Так будет понятно?
– Браво! – говорит учительница, и глаза ее блестят. – Катя, слышите? Столько лет!… Мой ученик!…
Она теперь совсем молодая.
– Хаз-булат удалой-й… Бедна сакля твоя, – запевает компания у окна. – Золотою казной… я осыплю тебя-а…
– Кто это? – спрашиваю я.
– Это все мамина родня, – говорит Володя. – Бабушка здесь ни при чем.
– Дам коня, дам кинжал… Дам винтовку свою-у… А за это за высе… Ты отдай мне жену-у…
– Все смешалось в доме Облонских, – говорит Володя. – Вы не находите? И лицо у него совсем несчастное. Потом я с поэтом, этим непонятным человеком, вхожу в темную комнату. Я не могу понять, зачем он привел меня сюда на эту страшную вечеринку. Может быть, чтобы показать, что человек и в семье может быть совсем одиноким? Может быть, чтобы я не стремилась к дому, какому попало, а только к настоящему? Может быть… Только зеленое окошко телевизора в этой комнате и кто-то приник к спортивной передаче. Тихо. Какое мне дело до незнакомого мне Володи! Ну да, ну он влюбился в меня – это было видно сразу. Я и сама стала какая-то другая от этого.
Да мне– то что?
– Надо что-то делать, – говорю я.
– Ну как? – спрашивает он.
– Жуть… – говорю я. Входит учительница.
– Наверно, надо что-то объяснить? – говорит она. – Ты не ожидал, что мы так живем. Да?
– Ладно. Все пустяки.
– Давайте я за такси сбегаю, – говорю я. – У меня есть деньги.
– Сиди, – отвечает он. – А хорошо бы достать машину. Пил лишнее.
– Сейчас вызову по телефону, – говорит учительница.
Она выходит. Тихо в комнате. Только зеленое окошко телевизора. Оборачивается мужчина.
– Если я вам мешаю, я могу уйти, – говорит он обиженно.
– Да. Мешаете, – жестко говорит поэт. Мужчина поднимается, идет к двери. Тихо. Поэт оборачивается ко мне. Я смотрю на него со страхом. Вот оно, свиданье. Настоящее. Взрослое.
– Катя, приведи Володю, – говорит он.
– Сейчас, – подскакиваю я.
Я бегу в столовую, где уже бухает гитара и Володя поет какую-то чушь.
Я ему киваю, и он сразу бросает петь и идет вслед за мной. Но за нами увязывается его брат.
– Иди спой, – говорит он. – Неудобно.
– Он не хочет, – говорю я. – Хватит!
– Ого! – говорит брат, оглядывает всех и уходит.
Мы с Володей стоим в дверях.
– Иди сюда, певец, – говорит поэт. Володя садится рядом с ним. Я усаживаюсь на тахту.
– Могу и вам спеть, – говорит Володя. – Мишка, Мишка, где твоя улыбка… полная этого, как его… огня…
– Перестаньте, – говорю я.
– А если я не могу больше, – говорит Володя. – Тогда как? Почему ты не поешь? Ты поющий? Или только презирающий?
– Иногда поющий, – говорит поэт.
– Почему тогда не поешь?
– Мою песню пьяным не поют.
– Я не пьян.
– У тебя соус «Южный» на губах. Володя вытирает рот и протягивает гитару.
Поэт обхватил гриф цепкими пальцами и взял простой аккорд.
– Про любовь? – спросил Володя.
– Про любовь.
Поэт опять взял простои и спокойный аккорд и сказал отчетливо:
– Вставай, проклятьем заклейменный, весь
мир голодных и рабов. Володя откинулся.
– «Интернационал», – сказал он.
– Ага, – сказал поэт.
– Это серьезная песня, – сказал Володя и тяжело сглотнул. Поэт кивнул.
– Про любовь… – сказал Володя. Потом он заплакал. Мы смотрели на него.
– Так сразу не надо было, – сказала я.
Потом мы мчимся на такси по ночному Измайловскому шоссе. Белые стволы летят во тьме, белые заборы у дачек – под светом фар все кажется белое.
– Где мы? – спрашивает поэт. – Что-то меня развозит.
– Шоссе Энтузиастов, – отвечает шофер.
