Георгий Семенов - Ум лисицы
«Старый стал», — говорил он на людях, и ему было приятно слышать смех или удивление, насмешливое несогласие и даже обвинение в кокетстве.
Со стороны он казался именно таким, каким и был на самом деле: худощавым, хорошо пожившим мужчиной «с судьбой», как сказала одна знакомая, намекая на особенную, таинственную какую-то судьбу, которая якобы оставила свой отпечаток на лице, придав ему значительность. Глупость все это! У него было обыкновенное лицо, которое, как это часто бывает у мужчин, улучшилось старением, обрело законченность форм, истончилось, подсохло и насквозь прокурилось табачным дымом. А что? Именно эта долголетняя привычка щуриться в табачном дыму придавала его слабеющим глазам особый блеск и ту самую слезу, которая так смущала порой сентиментальных женщин, замечавших во взгляде его чуть ли не вселенскую печаль. Он был высок ростом и сутуловат. И никто никогда не видел его в застегнутом пиджаке — он всегда носил пиджак нараспашку, словно похваляясь впалым, плоским животом, обхваченным тугим ремешком.
Когда Олег Федорович Тарасов поднимался на трибуну, а это ему приходилось делать довольно часто, ни тени робости не заметно было на его лице. Он не боялся пауз, говорил только по делу, не стеснялся называть имена, обходясь без обтекаемых «некоторых товарищей», хотя критика его не была обидной, потому что он никогда не позволял себе выйти из рамок деловых отношений, правильно рассчитывая наносимый удар, который должен был пойти только на пользу общему делу. Его любили слушать, любили спорить с ним, ибо он умел соглашаться с доводами противника, если они оказывались правильными. Его считали знающим, перспективным специалистом, хотя знал он и умел в своем деле не больше других, обладая одним лишь преимуществом — умением хорошо читать доклады, то есть наделен был способностью свободно говорить на трибуне, излагая свою мысль четко и ясно, интонацией голоса подчеркивая главное, не теряясь даже на самых ответственных совещаниях, каким было, например, и это всесоюзное, на которое он прилетел с уверенностью осведомленного в своем деле специалиста, не видящим никакой трудности в том, чтобы подняться на трибуну конференц-зала и прочесть свой доклад.
— Вы должны знать, — говорил он вечером, ужиная в шумном зале с женщиной, которую много раз мельком видел в Москве, встречаясь с ней то в лифте, то в коридорах. — Вы должны знать, — повторил он, не совсем еще ясно понимая, что должна знать эта усталая женщина, с которой свел его случай. Растрепанная, словно ее спросонья подняли с постели и привезли сюда, на это совещание, она лишь улыбалась, ничего не понимая. В надтреснутом ее голосе звучала гармошка на басовитой ноте.
— Что же? — спрашивала она, поедая с улыбкой мясной салат под майонезом. — Я уж все, по-моему, знаю. Слишком. — И она, прицелившись вилкой, как клювом, в горошину, махнула ею, словно перечеркнув что-то. — Лучше бы поменьше… — Улыбчивый взгляд ее остановился, пропал. — Что же, — спросила она, — должна я знать?
— Вы должны, например, знать, что поговорка «работа не медведь…» — знаете такую? — «…в лес не убежит»… Эту поговорку, как вы считаете, кто придумал?
— Ленивцы…
— Заблуждение! Вот мне, например, говорят: большую часть времени человек проводит на работе, приходит домой только на ночлег, всего себя отдает работе и рабочему коллективу. Так? Допустим. Но разве количеством времени можно определить сущность человека? Как будто ход жизни, ее тайна — мелочь по сравнению с жизнью на работе.
— Вы сказали — тайна? А что это?
— Работа не медведь… Что? Подождите! Ее не надо бояться, потому что работа и в самом деле не медведь. Это сказал человек, знающий себе цену и уверенный, что работу свою сделает вовремя, потратив на нее столько времени и сил, сколько эта работа заслуживает. Ни больше ни меньше! Как и полагается мастеру. Работа для него не медведь, на нее не надо идти с рогатиной, она всегда при тебе, и ты ее все равно сделаешь, но без паники, без спешки, крика и хвастовства — она ведь не медведь. Заметили? Я люблю парадоксы… Это вы так, наверное, думаете. А я думаю, что это не парадокс, а элементарное исследование. С этого все начинается.
— Вы сказали — тайна…
— Не обращайте внимания! Послушайте лучше, что я скажу… Это интересно. Один мой знакомый всю жизнь устраивал свои личные дела: женился, разводился, опять женился и опять разводился — ничего другого не успел… Меня терпеть не может с некоторых пор. Тоже, конечно, мог бы сказать: работа не медведь… Но был бы не прав. Что за дурость такая! Когда все это кончится? Живем в обнимку с медведем, не пускаем его в лес… Так, что ли? Ничего себе радость! Это ведь все время на грани — кто — кого. Так работают бездари и лодыри. Шуму-гаму-тарараму — будто и в самом деле идут с кольем и дубьем на медведя, а не на работу. А ведь любая работа — любая! — дело тонкое, ее полюбить надо. И она подчинится. Она ведь не медведь! Ее не надо сажать на цепь, она в лес не убежит. Так что поговорку эту придумали не ленивцы, нет! Она всегда с нами! Верно я говорю? Какой уж там лес!
На эстрадном помосте сияли цветом, лаком и хромом музыкальные инструменты, оставленные на несколько минут уставшими ребятами. В зале было относительно тихо. Кто-то смеялся.
Тарасов смотрел на женщину, имя которой он забыл, хотя совсем недавно она назвалась то ли Надеждой, то ли Татьяной. Неважно. Он вовсе не собирался продолжать знакомство с этой дурнушкой, которая случайно оказалась с ним за столом. У нее были необычно широко расставлены глаза — светлые, с голубыми косметическими тенями. Небольшой лоснящийся носик. Длинные губы, похожие на губы глуповатого мальчишки, не перестающего улыбаться.
Он опять услышал:
— Вы сказали — тайна жизни…
— Разве? Это не из моего лексикона. Тайна жизни! Неужели я это сказал? Нет… я не хвастун, но люблю похвалиться тем, что сделал хорошего, — сказал он, испытывая потребность что-нибудь говорить. — Во всяком случае, тем, что мне самому кажется интересным и полезным. А как же иначе! Я сделал! Именно я! Попробуй ты. Тут скромность не украшает. Скромно помалкивать надо, когда ты чего-то не сумел, когда ты берег себя, свою нервную систему, — вот тогда и помалкивай в тряпочку. Тайна жизни! Это такое понятие… Если я, допустим, участвовал в прокладке сложнейшей трассы, строительстве сложнейшего какого-нибудь объекта — что ж тут таиться. Я дело делал. И горжусь этим. Горжусь, что рисковал, лез на рожон, что степень риска была очень высокой, но я вышел победителем. Я не люблю скромных! Скромность, скромность… Ах, какой он скромный! А кто скромный? Черта русского характера? Заблуждение! Это отголосок крепостничества, рабства. Когда эта черта появилась в народе? Не с крепостных ли времен, когда замалчивание самого себя во имя хозяина, которому доставалась вся слава, будь то живопись, зодчество, театр, было делом подневольным? Хозяин-то не скромничал! Может быть, эта черта, это качество так густо заквасило нашу кровь, что мы никак не можем избавиться и думаем, что мы все еще маленькие люди? Это бывает. Я помню… Я старый человек! Я помню… Когда у нас в Москве был фестиваль? Давно… Я тоже забыл… Весной того года я охотился в Вологодской области, к северу от Вологды. Нас с товарищем приютили старик со старухой. Верующие люди. Дело было перед пасхой, они постились. А мы голодные! Все молоко наше! А они хлеб с рыбой пекли, пироги такие с камбалой — невкусные. Ни телевизоров тогда, ни радио у них в деревне… Нет, радио было, конечно, но у стариков… Для них москвичи в доме — событие… Как там в Москве, что, какие новости? Про фестиваль стали рассказывать, вот, мол, съедутся со всего света. И про негров, и про немцев, и про другие народы, которые приедут, и про французов… Старик со старухой слушали, молчали, а как про французов услышали, дед встрепенулся: «Французы?!» — и такое у него выражение на лице, дескать, как же это так, французы? А французов никогда не видел. Но, видимо, в крови у деда память отцов, память предков о французском нашествии, о грабежах в Москве, о пожаре… Вот вам и тайна! Видимо, отцы его воевали с Наполеоном, а у него осталось. Он о них, как о сегодняшних врагах. Москву грабили! Мародерничали. Та Отечественная для него ближе была, чем последняя. Та в крови, а не эта! Эту он сам, своим опытом познал, а та внушена памятью. Генетическая эта память порой и мешает нам. Ах, какие мы скромные, какие хорошие! А ведь сейчас такая ярмарка, что свой товар не похвалишь — с носом останешься. Не о быте я, нет! Я о ярмарке народов! Как-то во Франции… Идем мы в каком-то, уж не помню сейчас, городке… Красивый старый город. Погода хорошая. Какой-то француз услышал, что мы русские, подбежал, стал здороваться. Говорит, недавно был в Советском Союзе, в Ленинграде, в Москве. Говорит, очень понравился Ленинград, а Москва — нет. Ах ты, думаю, сукин сын! За Москву обидно, я ему с улыбкой: «У вас, мсье, мания величия! Наполеону тоже Москва не понравилась». Не глупый попался француз, не обиделся. А с ними так и надо. У них ведь тоже с наполеоновских времен… Кажется, сам Наполеон изрек: «Этих новоявленных европейцев надо загнать в свои границы». У них в крови это сидит, чванство такое. А кстати, тот, для кого мастера крепостные старались, тоже ведь мог быть русским. А занимать ли ему скромности? Садом своим, фасадом, театром, актрисами… Чем только не гордился на всю Россию! Не своим гордился, а мы теперь своим, кровным, вот этими руками сделанным стесняемся похвалиться. Нам с такой чертой не выжить. На этой, на вселенской-то ярмарке! А для этого надо, чтоб работа не была для нас медведем, чтоб не с медведем в обнимку жить, который в лес может убежать, а с любимым делом. Вот вы говорите — тайна. Конечно, тайна есть, конечно, чванство, похвальба претит русскому человеку, ему неприятно видеть человека, который собой хвалится… И правильно! Хвалиться надо делом. Работа не медведь, говорит умный человек, в лес не убежит. Я ее сделаю как надо. Никуда она не денется. Разве это не тайна? Живет человек и вроде бы не работает, не кричит, не шумит, а все у него получается… Другой шумит, базарит, медведя своего на цепь посадил, покорил… Теперь не убежит.
