Евгений Ивин - Дело взято из архива
Спрятала я его у своей матери, навещала несколько раз. Звали его Николай Шершень. Вылечился он, отдохнул и ушел в лес, а я покой с той поры потеряла. Куда ни пойду, стоит перед моими глазами Коля со своими черными угольными глазами. Ложусь спать, глаза закрою, а он уже тут как тут. И забывать начала Михаила совсем. Как-то ночью постучали в двери. «Открой, староста! — крикнул молодой голос. — Гости к тебе из города».
Открыл свекор дверь, а в нее вошли трое с автоматами. Затрясло старика, чуть от страха не умер. Андрюшку пьяного из постели вынули, надавали ему по щекам, чтобы в себя пришел. Высокий в гимнастерке без погон, гладко выбритый, вытащил из кармана бумагу и прочитал: «Именем Советской власти, за измену Родине и предательство советских людей народ приговаривает старосту деревни Жмаковка Василия Донорова и его сыновей Андрея и Петра к высшей мере наказания». Не успел он закончить, как один сразу застрочил из автомата, и оба родственника замертво повалились на пол, обливаясь кровью. Я первый раз видела, как на моих глазах убивали людей, но жалости к ним не почувствовала. Петрушка уцелел, он в это время на какую-то операцию со своим отрядом выезжал. Когда Красная Армия пришла, он и вообще сбежал из деревни…
Летом сорок пятого вернулся домой Михаил. Измученный, усталый, постаревший и какой-то затравленный. Говорит, в лагере сидел в Австрии, еле живой выбрался. В колхозе рук не хватало, а он отличный кузнец. Кланялись ему отовсюду, зарабатывал он много. Володечка родился, семья как будто опять сложилась.
Вовочку любил он очень. Какая жена не мечтает, чтобы ее муж любил детей. Михаил не то что любил мальчика, не то слово это. Он жил им, дышал им.
Наверно, с ним он забывал свое прошлое, очищался — так я полагаю. Все твердил мне: «Смотри, мать, береги Вовку, без него мне не жить!» И я верила. Прибежит с работы, на руках мозоли, жесткие, как на пятках, трет, трет руки мочалкой, чтобы мягкие были, а потом возьмет малыша у меня и уходит с ним во двор. Что-то ему рассказывает, а тот совсем малый был, глазенки-пуговки таращит и молчит, слушает. Я прямо плакала, глядя на них. Думала, что вот это и есть человеческое счастье!
Потом пришел за ним милиционер. Как увидел его Михаил через окно, сделался белым как бумага и заметался по комнате, словно искал, куда бы ему спрятаться. Постучал милиционер в двери, а Михаил сел у стола на стул и готов, вроде неживой стал. Шепчет: «Вот оно, вот оно, пришло все-таки!»
Милиционер вошел, поглядел на нас, а мне тоже отчего-то страшно сделалось. Схватила мальчика, жму к себе, а у самой мысль поганая: «Это тебе за твое большое счастье!»
«Доноров? — спросил он Михаила. — Собирайся, пойдем со мной. Дело одно выясним».
Паспорта у Михаила тогда еще не было, он справку имел из лагеря. Ну и взял ее с собой. Подошел он к Вовочкиной кроватке и прошептал ему: «Прости меня, сынок!»
После мне сказал наш участковый, что убежал Михаил по дороге. Я уж никуда не ходила, ничего не узнавала. Думала как: убежал, может, и забудут о нем, а будешь напоминать, искать станут. Михаил в плену находился, видать, его за это и арестовали — думка у меня тогда такая родилась. Откуда мне было знать, что он другого боялся? Страх его был по другой причине. Разве я могла тогда о чем догадываться…
Не кончились на этом мои мучения. Через два месяца вернулся Михаил домой радостный. Оказывается, ошибка с ним вышла, не того человека искали. Всю ночь проговорили, рассказывал, как он скитался, тосковал о сыне, ночами видел его во сне. Только с месяц примерно прошло, будто сменили Михаила. Молчит целыми днями, не разговаривает, все чего-то боится, ждет. Я не могла к нему подступиться. Раньше, до войны, он был крепкий, а тут стал часто плакать. Совсем расклеился мужик. Думала, лагерь так человека подкосил, нервы ослабли. Как-то разбудил меня ночью и говорит: «Катя, ты прости меня, но я больше так жить не могу: придут они за мной, чую, придут, а я жить еще хочу. Покину я вас с Вовкой, чтобы жизнь ему будущую не портить. Мучаюсь я, казню себя, а сделать ничего не могу!»
Уговаривала я его, убеждала, а у самой не было этой веры, тоже за Володю думала. Закралась у меня в те дни мысль, что неспроста он ушел из дома, наверное, есть что за ним еще, кроме лагеря. А потом все это выветрилось из головы…
Женщина задумчиво провела рукой по лицу, словно стирая из памяти эту последнюю всплывшую из прошлого сцену прощания, и, решительно тряхнув головой, поспешно закончила, как бы стараясь поскорей завершить это неприятное и тяжелое для нее дело.
— Ушел он, а мне тоскливо стало, будто горе непроходящее навалилось на плечи. Вот и вся история… И опять, как раньше, будто подслушал, что тяжело мне, пришел Николай. Почти пять лет не виделись, стираться стал в моей памяти, а тут снова вспыхнул горячим костром и опалил меня как бабочке крылья. Попал он тогда в партизаны, встретил Красную Армию и пошел воевать до самого конца. Демобилизовался, съездил на Кубань, а про меня не забыл. А я была в то время ни жена, ни разъеденная, так — соломенная вдова. Меня опрашивают про мужа, а мне оказать нечего, говорю: бросил и уехал куда-то. Шершень настойчивый был мужик. Хотел жениться, а мне ведь нельзя при живом-то муже опять замуж выходить. Дал он мне сроку полгода, сказал, что приедет и заберет меня на Кубань. Свет увидела, радость появилась в жизни…
Встретились мы и еще раз с Михаилом. Вызвали меня в Калининград. Моего мужа нашли, убился он на мотоцикле. Ездила опознавать. Чего уж там опознавать, обгорел он, когда мотоцикл загорелся, лица не признать, волосы сгорели, но вроде белые были, как у Михаила. Плащ его, пиджак его, да и документ уцелел доноровский, который ему из лагеря выдали. Следователь, конечно, тоже уверял, что я не могла ошибиться, видно, ему не очень-то хотелось копаться в этом деле. Только мне кажется, что я тогда ошиблась, ростом он был больше Михаила.
Снова в комнате воцарилось молчание. Екатерина Николаевна встала из-за стола и, подойдя к окну, выглянула наружу. Тень беспокойства пробежала по ее лицу. Майор Агатов понял причину тревоги, она боялась, что домой придет сын или муж. Несомненно, женщина не хотела встречи сотрудников КГБ со своими близкими, чтобы избежать разговора с ними на эту тему. Правду сказать родным, особенно сыну, она не могла — это понял Агатов из их разговора. Чтобы облегчить задачу, майор решил закончить беседу.
— Почему вы не высказали сомнения при опознании трупа?
— Сложный вопрос, но я постараюсь быть откровенной. Просто-напросто эта смерть устраивала нас обоих, она давала мне свободу, и я могла выйти замуж за человека, которого любила. Мне думалось так: если это не мой муж, то, скрыв это, я помогу ему. Никто никогда не будет разыскивать его. Ведь я была все еще в плену страха, что за грехи отца придется расплачиваться моему мальчику. Так уже мы, матери, устроены… Вот почему я и подтвердила то, что мне сказал следователь.
— У вас никогда не возникало мысли, что он жив?
— У меня временами появлялся страх, что Михаил может прийти, и тогда я принималась успокаивать себя и хвататься за надежду, что там, под Калининградом, все же был он. Однажды мне показалось, что я видела его поблизости от дома, но такое могло и показаться, потому что человека я видела сзади, но у него были такие же светлые волосы, как у Володечки.
— У вас нет предположений, где бы он мог находиться, если вопреки всему остался жив?
— Нет! Насколько мне известно, у него нигде не было родственников. А знакомых… может быть, и приобрел во время войны.
— Как бы вы поступили, если бы встретили Донорова?
— Не знаю, да и вряд ли кто мог ответить на этот вопрос, слишком это сложно. Знаю одно, для меня это было бы большим, непоправимым несчастьем. Не надо об этом спрашивать! У меня хорошая семья. Коля меня любит, сына мы вырастили, он его усыновил, меня заставил кончить сельскохозяйственный институт, сделал человеком. Господи! Неужели так будет всю жизнь, что за большое счастье надо расплачиваться горем!
— Спасибо, Екатерина Николаевна, вы нам очень помогли понять до конца этого человека. Для нас это важно. Хочу вас только предупредить, что вы можете нам еще понадобиться. Пусть это и не совсем приятно для вас, но без вашего участия мы не сможем провести эксгумацию трупа и опознание. Наш товарищ уже выехал в Калининград. Скоро мы вас об этом известим. — Майор встал, поднялся лейтенант.
…На краю станицы, у желтой пшеничной гряды, майор попросил шофера остановить машину. Навстречу им по проселочной дороге шел паренек с белыми, как степной ковыль, волосами. Он весело насвистывал и тонким прутом, как саблей, срубал седые головки репейника. Безмятежное, еще детское выражение лица, на котором уже появлялся темнеющий пушок, было очень похоже на лицо женщины, с которой они только что расстались.
Майор и лейтенант молча проводили глазами паренька.
