Вадим Кожевников - Знакомьтесь - Балуев!
Ощутив одиночество, она стала бояться одиночества…
Балуев съездил на стройку химзавода, оформил все документы уже после того, как зачислил Безуглову к себе на работу, и с великолепным душевным тактом больше никогда не возвращался в разговорах с ней к драматическому событию, с которого началось их знакомство.
Павел Гаврилович разыскал также Игоря. Беседовал с ним. Но вынес о нем нехорошее впечатление. У паренька было слишком раздражено самолюбие. Игорь так много говорил о себе, что Павел Гаврилович прервал его властно и холодно:
— Вот что, молодой человек. Я Безуглову в Сибирь отправил. Там газопровод гоним. Хотите, завтра к ней слетайте. У меня как раз хозяйственник туда в командировку едет.
— Но почему же завтра? — спросил Игорь. — Я не могу сразу так сорваться.
— Не можете? — сказал Павел Гаврилович. — Не надо.
— А вы мне лучше адрес Безугловой оставьте.
— Могу. Пиши. Земля. До востребования. Человеку.
— Я серьезно.
— Ты сам еще не человек и не серьезный, — грубо оборвал Балуев. — А станешь таким, мне напишешь. Только честно и про то, что я и ты знаем, тогда решу, давать тебе адрес или нет. Все будет зависеть от твоей аргументации. — И ушел, простившись не очень дружелюбно.
Безугловой он сообщил о встрече с Игорем кратко и неохотно.
— Этот парень сразу с солидным лицом на свет родился. Не решился на опрометчивый поступок — к тебе на самолете в Сибирь кинуться.
— Какая Сибирь, от химзавода всего двадцать километров!
— Что ты говоришь! — притворно удивился Балуев. — Значит, спутал, другую дивчину в Сибирь послал, не тебя. Так что же, сообщить об ошибке? Сказать, что ты к нему, выходит, ближе находишься?
— Не надо, — попросила Безуглова.
— А когда надо будет, скажешь мне? Даешь слово?
— Даю.
— Он думает, и ты думай, — посоветовал Павел Гаврилович. — А на досуге — я про вас обоих. Не возражать?
— Пожалуйста, — тихо произнесла Изольда и потупилась. — Я отцу письмо послала. Написала, что все хорошо у меня.
— И правильно, — обрадовался Балуев. — Коллектив у нас самый передовой на всей трассе. Пускай знает.
14
Павел Гаврилович как–то сказал жене, смеясь:
— Иду по улице Горького, вдруг кто–то шлеп меня по плечу. Оглядываюсь — старичок. Ухмыляется, физиономия лиловая. «Здорово, говорит, Пашка». Смотрю, шуба с бобровым воротником. Шапка пирожком, серый каракуль. Щурюсь: что за тип? А он: «Ты что ж, подлец, забыл, как я тебе свои выходные портки ссужал, когда ты за Дуськой ухаживал?» Колька Снигирев! Гляжу и думаю: ведь мы с ним однолетки. А он уже полностью оформился в старикашку. По носу только и узнал. Нос у него всегда солидный был. И на жратву чуткий. Стоит кому–нибудь в общежитии сало на сковородку бросить, он уже тут как тут. Обвинит в индивидуализме и на еду наваливается. «Обжорство, говорит, наследие капитализма, с ним надо бороться беспощадно, и коллективными действиями». А свой паек на базаре продавал. Правда, библиотеку скопил себе тогда порядочную.
— Что же он сейчас делает?
— Какая–то обыкновенная знаменитость по линии электроники. Пробки из–за него всегда в общежитии перегорали, мастерил из всякого хлама приборы, а мы из–за него без света сидели. Теперь веселый, довольный. «Заначил, говорит, ты у меня, Пашка, портки. Скидавай с себя теперь немедленно, а то милиционера позову». Зашли в ресторан, спрашивает: «Что у вас тут есть диетическое?» Дожил!
— Почему ты так о нем нехорошо отзываешься?
— Да ведь морда дряхлая, а мы с ним одного года рождения. Обидно. Сверстник называется! Выходит, наше поколение уже того, кандидаты на сошествие с мировой сцены.
Но, откровенно говоря, тут Павел Гаврилович лицемерил. Просто ему хотелось, чтобы жена запротестовала и сказала возмущенно: «Неправда, Павел. Ты у меня сильный и годы пока еще не могут ничего с тобой поделать. У тебя здоровье как у водолаза. И все потому, что работаешь на открытом воздухе».
Действительно, на стройке Павел Гаврилович держал себя молодцом. В любую стужу одевался легко, любил, по старой памяти, показывать себя мастером на все руки. Становясь иногда рядом с монтажниками, не уступал им в умении. Старым рабочим нравилась эта черта в начальнике и внушала к нему особое дружеское доверие. Молодые рабочие, наоборот, иронически посмеивались, считали, что начальник таким наивным способом просто подлаживается к ним.
Вообще с молодыми рабочими все обстояло далеко не просто. Эта молодежь, в большинстве своем с законченным средним образованием, не была на фронте, но познала горести и беды, причиненные войной. Война разорила человеческие семьи и оставила неизгладимую памятную боль в сердцах, но война же помогла выкристаллизоваться характерам этих ребят и в тяжелом детстве, и в видении самого страшного, самого великого, на что способен человек, ставший насмерть во имя защиты отчизны. По своему культурному уровню они так резко отличались от старых рабочих–строителей, что казались людьми, пришедшими сюда из будущего. Но школа не вооружила их профессиональными знаниями, и они, особенно в первые месяцы, болезненно переживали свое унижение, вынужденные на глазах у всех начинать учиться заново, чтобы обрести звание рабочего. Самолюбивые, с легко уязвимым чувством собственного достоинства, смущенные тем, что старым рабочим за их обучение платят сто — сто пятьдесят рублей, они были оскорблены и тем наконец, что их рвение немедленно стать на самостоятельную работу отвергается со снисходительной улыбкой, потому что здесь нет места для ручного труда. Сложнейшими, привередливыми машинами управляют только механики–дизелисты, величественные самодержцы, которые с самим Балуевым ведут себя, словно спортивные чемпионы с тренером — уважительно, давая, однако, при этом почувствовать, что это они — добытчики производственной славы участка.
Но больше всего Балуев тревожился, чтобы эти новые молодые рабочие в суровой и трудной обстановке не утратили те мечты, которые разжигала в каждом из них школа, мечты о яркой, широкой жизни, о неутомимой страсти познания. Может быть, им это никогда прямо и не пригодится в работе, но без этого человек оказывается духовно маломощным. Павел Гаврилович радовался тому, что его молодые в поразительно короткие сроки овладевали техникой, — здесь плодотворно сказывалось их умение учиться. Но уже огорчительной ему представлялась та легкость, с которой иные вчерашние ученики обретали солидную умиротворенность, довольство достигнутым и растворялись в старом поколении рабочих, словно ничем качественно от него не отличаясь.
Павел Гаврилович не пропускал ни одного комсомольского собрания, часто бывал в молодежном общежитии, навещал также и тех ребят, которые селились по избам, снимая углы и койки.
Ему очень нравился Виктор Зайцев — вежливый, аккуратный, деловитый, избранный комсоргом стройки.
Зайцев купил патефон. С патефоном он приходил к ребятам. Пластинки носил в портфеле, иголки — в нагрудном кармашке, вместе с бруском, о который точил их.
— Понимаете, Павел Гаврилович, — говорил Зайцев, счастливо сияя глазами. — Музыка — это чудесное средство для того, чтобы с человеком по душам поговорить. Я даже сам не думал, что она такими возможностями располагает. — Пояснил с достоинством: — Вы понимаете, комсорг — это же официальное лицо! Попробуйте с человеком без достаточных оснований на морально–этические темы заговорить — обидится. По какому праву, мол? — Расплывался в мечтательной улыбке. — А тут вдруг музыка, да еще если Чайковский. Молчим, слушаем. Федька только сопит вначале. Это, говорит, точно наматывание нервов на катушку!
— Это кто — Федька Медведев?
— Да нет, Железнов. Вы же его знаете!
— Тот, что все вокруг завстоловой увивался? Скверная баба. Вечеринки у себя устраивает.
— Правильно! — обрадовался Зайцев и похвалил: — Вот вы тоже человек наблюдательный, как и я. Но я по комсомольской линии, конечно, особо обязан. Так вот, кручу Седьмую рапсодию Листа. Он: «Хватит, довольно». А у самого губы дрожат. Я говорю: «Как же так, Федя? Такая музыка светлая, чистая. Что же тебе, румбу поставить, как у заведующей столовой дома?» Он, знаете, весь так побледнел и сдался. Даже попросил: «Ставь еще что–нибудь свое». И начал про любовь говорить. Какая она должна быть настоящая у человека.
— А сам что же пакостился?
— Это не просто, Павел Гаврилович. В нашем возрасте вы уже дискуссии устраивали публичные о свободе любви, и Луначарский даже на эту тему выступал и еще кто–то из старых большевиков. Но ведь итогов вы не подвели. Я спрашивал в библиотеке, ничего такого авторитетного библиотекарша не предложила.
— А тебе постановление ЦК надо, что ли?
