Сергей Антонов - Овраги
И вот Митя уже часов восемь сидит на станции, в пассажирском зале № 1, и охраняет вещи: зеркало, обернутое одеялом, тяжелый фанерный чемодан и пухлый портплед из шотландки, перетянутый ремнями.
Мите приспичило. Но отец и Скавронов куда-то ушли. Приходится сидеть на чемодане и ждать.
Станция узловая. Неподвижные железнодорожные скамьи заняты вчерашними и позавчерашними транзитниками, да и на полу свободного места нет. По залу колышется войлочная пелена махорочного дыма. От избытка людей потеют масляные стены. Кто храпит, кто ест, кто ревет, кто ругается. Переступая через лежащих, прогуливаются граждане — не провожающие и не отъезжающие. Одни поглядывают, что плохо лежит, другие торгуют необходимыми в путешествии предметами: крепительным порошком, мазью от чесотки, шпанской мушкой, милицейскими свистками, пузырьками со святой водой, чистыми бланками горсовета с подписью и печатью, самоучителем эсперанто, хлебными карточками, иконами Николы-чудотворца, «марфушей» и черными, как уголь, котлетами. Двери непрерывно ухают, люди несут с улицы снег, и в зале столько грязи, что не поймешь, паркетный пол или каменный. На всю эту сутолоку с красного плаката указывает пальцем оскалившийся красноармеец и вопрошает: «А ты подписался на заем индустриализации?»
Возле Мити на полу тетенька кормит ребенка. Русая, не старая еще, похожая на маму тетенька. В лаптях. Младенец то заливается ревом, то, забывшись, посасывает. Видно, молоко у мамаши вышло.
У всех беда. У Мити с животом подпирает. Может, попросить ее поглядеть за вещами? Не углядит. У нее свои дела. Кормит и на волосики младенцу дует, вошек ищет. Но Мите невтерпеж. Только хотел заговорить, а к ней баба подошла. Оперлась на посох и принялась жалобиться: комсомол церкву разорил. Батюшка в церкве заперся, так они, богохулы, притащили пять мешков пороха ко вратам-то и подожгли. Загремело, да так загремело — в селе стекла полопались. Схоронилась я за ригой, гляжу, возносится в небеса из дыму и пороха белый ангелок, руки крестиком… тетка засморкалась, батюшка наш возносится, а навстречу ему сверху пение райское. Вот оно чудо дак чудо. Пал народ на колени и в тот же день выписался из колхоза.
Митя вскакивал и снова садился, корил Скавронова за то, что он наверняка затащил папу в коммерческий буфет. Внезапно сквозь табачную пелену он заметил воззвание «Дадим 10000000 рублей на оборону», а ниже знакомый рисунок того самого лотерейного билета, по которому мама собиралась прогуляться по Парижу…
Страшная тоска сжала его сердце. Зачем зеркало, зачем чемодан, когда нет мамы. Митя решительно вскочил и отправился искать уборную. Отец и Скавронов шли ему навстречу.
— Беги, парень, за поворотный круг, — посоветовал Скавронов. — Спроси, где там мужской туалет. Здесь очередь на весь коридор. Не дождешься.
Солидная кирпичная уборная оказалась в конце площади. Внутри на стене среди множества стихов и картинок было начертано:
Эх, товарищи, друзья.Мимо дырки с… нельзя.
Но товарищей и друзей, навещавших это монументальное строение, поэтическое воззвание убеждало так же мало, как и плакат о займе индустриализации.
Опухшая женщина придерживала присевшего на корточки парня и уныло выговаривала:
— Тебе, задрыга, было сказано, что из тендера воду нельзя пить. Как теперича поедешь?
Митя надел на шею ремень и, мысленно благословляя суровый мороз, примостился рядом.
Когда Митя вернулся, отец и свояк спорили.
— Ну, трюмо ладно, — гудел Скавронов, — без трюмо не побреешься. А комод тебе там на что?
— Я тебе сто раз повторял, — не глядя на собеседника, вдалбливал Роман Гаврилович. — Получку в колхозе мне будут давать не рублем, а натурой. Зерном, гречкой и так далее. Лучше комода тары не найти. Он у нас десять лет простоял — ни одна крыса не прогрызла.
— Как хочешь. — Скавронов склеил цигарку. — Я тебе битюга добыл, Магомета тебе привел. Думал, ты не только родня, а надежный друг-единомышленник, как положено быть мастеру советского железнодорожного транспорта. Не хочешь уважить, как хочешь… А ты тут чего позабыла?
Вопрос относился к цыганке.
Она стояла с двумя цыганятами, а голова третьего, привязанного к спине полотенцем, торчала, как штык, из-за широкого и длинного мужского пальто. Баклажановые от холода лица их были замотаны цветным тряпьем.
— Красивый кавалер, брильянтовый, — мурлыкала цыганка, кланяясь Роману Гавриловичу, — позолоти ручку, погадаю, всю правду скажу, как звать, скажу, где живешь, разгадаю, где болит, вылечу. Сынок у тебя хороший… Комиссар будет… Ромбу будет носить…
— Давай проходи, — оборвал ее Скавронов. — Мильтон — вон он.
— Всю правду открою, — пропуская острастку мимо ушей, продолжала цыганка, — по глазам увижу, что было, что будет, что на пути найдешь. Подари денежку, брильянтовый, позолоти ручку.
— Когда поезд подойдет, скажешь? — улыбнулся Роман Гаврилович, запуская руку в карман.
— Веселый кавалер, молодой, зубки беленькие. Покажи ладошку. Да не эту, левую. Положи двадцать копеек. А грызет тебя горе. Малое тебе открыто, а большое закрыто. Перышки видишь, луковку не видишь. Подари еще десять копеек, страшный секрет открою…
Мите показалось: в пестрой толпе мелькнула серая шляпа с опущенными полями и скрылась за киоском «Союзпечать».
— Не надо, папа! — крикнул он. — Не слушай ее!
— А тебе что? — удивился Роман Гаврилович. — Что-то труслив ты стал, звеньевой пионерского отряда.
— Ну и пусть… — Митю трясло. — Пусть трусливый… Не хочу… Она неправильно нагадает. Не верь ей!
— И верно, Роман, — загудел Скавронов. — Когда состав подадут, не только цыганка, а сам господь бог не знает. Пойдем-ка пивца выпьем. Угощаю.
— Я же не пью, свояк.
— И я не пью. А все одно посошок надо… И гадать тебе тут неловко. Ребята из мастерских ходят. Вона, скажут, наше партийное бюро гадает, где житуха сытней, в городе или в колхозе.
Они ушли. А Митя сообразил, что Скавронов набился в провожатые ради того, чтобы выклянчить комод. Еще вчера рано утром, когда домработница Нюра помогала упаковываться, прибыл Скавронов, да не один, а с татарином. Татарин был в халате, опоясанном платком, и в черных, сверкающих лаком калошах.
— Это кто? — удивился папа.
— А это я тебе нацмена прихватил, — отвечал свояк. — Старьевщик. Чем узлы в комиссионки таскать, мы твое барахло на месте ликвидируем. Верно, Магомет?
— Товар щупать надо, — проговорил татарин равнодушно.
— А как же. На то и товар, чтобы его щупать. — И он ущипнул домработницу Нюру, которая красиво взвизгнула. — Что будем отдавать, Роман?
— Все отдавай, — отец сел к столу. — Митькино барахло уже в чемодане.
И началась работа. Татарин твердо укрепился на корточках и рассматривал на просвет обноски, отбрасывая то направо, то налево.
Не прошло и часа, как комод опустел.
— Ну вот и все, — сказал Скавронов отцу. — Теперича ты воистину пролетарий. Только вот с комодом надо что-то делать.
— Комод я багажом отправлю, — сказал отец. — Малой скоростью.
— Куда?
— В деревню.
— В какую деревню? Ты же не знаешь, куда тебя самого направят!
— Не суетись. Я с Нюрой договорился. Кровать ей подарил. Пришлю адрес, она и отправит. Ты, я гляжу, к себе его тащить навострился?
— Навострился не навострился, а отдашь, возьму.
— Тебе он не подойдет. У него ключей нет.
— А где же они?
— Кто их знает. Когда мы сюда въехали, он стоял без ключей. И замки были поломаны.
— Это худо… Комод без ключа — не комод. Ну да ладно. Новые замки врежу.
— Я могу и сам врезать.
— И в колхоз повезешь?
— И в колхоз повезу. Мы так с Митькой решили.
— А ты не боишься, что тебя за такой комод раскулачат?
— Я их там сам раскулачу. Хочешь, стулья бери. Этажерку. Табуретку.
— На кой мне сдалась твоя табуретка! Дерьмо, не табуретка. На нее сядешь, она за задницу кусает… А за комод я бы полсотни дал.
— С родни денег не беру.
— Это мы знаем. С родных денег не берешь и родным шкалик не поднесешь…
После ухода татарина комната показалась более продолговатой, чем на самом деле. Оголилась короткая Митина кровать. Кровать эту сколотил и щедро закрасил синей краской Скавронов, когда Мите было четыре года; так она и простояла свой век, втиснувшись головой в нишу между короткой стеной и аристократическим боком комода. За комодом сутулился фанерным верхом стол. По наружной торцовой стене белела дверь на балкон и раздетое окно с грязной ватой между рамами. Рядом томилась поставленная в угол этажерка. А в дальнем левом углу бессмысленно блестели шары покинутой навеки кровати…
Митя понял, что задремал, оглянулся по сторонам и успокоился. Вещи были на месте. Над головами по-прежнему колыхалась войлочная пелена дыма. Папа сидел на чемодане, Скавронов на портпледе.
