Ефим Пермитин - Три поколения
— Права Маша, — отгоняя неприятные мысли о Неточке, заговорил вслух Андрей, — год назад следовало побывать у Лойко: сколько я плутал, как слепой.
Как и после зимней поездки по колхозам с Леонтьевым, Андрею казалось, что он многое увидел, осмыслил и только теперь начнет работать по-новому.
А дорога все поднималась и поднималась с лугов на гриву. Наезженная, сухая, она была тверда, словно кость. Наконец он выехал на развалистую гриву с полями колхоза «Путь Ленина» и невольно остановил коня. Далеко на горизонте, там, где под самые небеса уходили горы, на склонах которых разбросаны жалкие посевы колхоза имени Жданова, уже упала первая пороша. Розовое утреннее солнце, как зимой, багрово зажгло снега.
Со сверкающих хребтов тянуло холодом. «Прихватило пшеничку на горах… Я веселюсь тут, а Вера мучается…»
Первый снег был сигналом большой тревоги. Главный агроном обжег коня плетью и поскакал.
На Октябрьские праздники Гордей Миронович и Настасья Фетисовна пригласили Андрея с Верой в гости.
Для молодых людей это была счастливая поездка, запомнившаяся на всю жизнь.
Все было радостно: и как ехали туда в директорском «газике», и как неожиданно из набежавшей тучи повалил крупный мягкий снег, словно вверху ощипывали лебедей… Но снег шел недолго, и снова выглянуло солнце. Лебяжий пух растаял, а наезженная «кремневая» дорога заискрилась, как отлакированный ремень.
В Маральих Рожках Андрея и Веру ждал «сурприз», как сказала бывшая алтайская партизанка Настасья Фетисовна: рано утром «неожиданно» из Москвы прибыли родители Андрея с неизменным другом всей семьи Корневых, отцом Неточки, Алексеем Белозеровым.
— Неудержимо потянуло на родину… Шутки в деле, сынок, больше тридцати пяти лет не бывал… Захотелось посмотреть, походить, вспомнить юность… Вот мы с Алексеем и решили катануть на самолете до Барнаула… Мать, конечно, в слезы и тоже увязалась с нами… — неловко объяснял полураздетому, выскочившему в кухню Андрею «неожиданный» свой приезд генерал, а сам все смотрел на дверь соседней комнаты.
Мать же молча, стремительно бросилась к Андрею, прижалась к нему мокрым от слез лицом, крепко вцепилась в него, точно боялась, что какая-то сила, во много раз превосходящая силу материнской ее любви, оторвет сына от нее, как это случилось год тому назад в Москве.
А генерал все смотрел и смотрел на дверь. Глаза Алексея Николаевича тоже были устремлены на полураскрытую дверь смежной комнаты.
Взволнованный Андрей, уловив их взгляды, понял: «Ждут Веру». У него дрогнуло сердце: «Как же она, бедняжка, волнуется сейчас!..»
— Мама! Пусти на минуточку! — сказал Андрей и, легонько отстранив мать, заглянул в дверь. — Верочка сейчас выйдет, она у меня быстрая… — умышленно громко, чтоб услышала Вера, сказал он и снова подошел к матери.
Ольга Иннокентьевна отлично поняла сына: «Люблю! И никому не позволю обижать ее!»
Генеральша ждала этого и как ни протестовала против подобной «нелепой», в чем она была твердо убеждена, женитьбы сына, как заранее ни подготовляла себя смириться с фактом, тем не менее остолбенела: пол, казалось, поплыл у нее из-под ног.
— Отобрала! Отобрала сына! — обиженно сжав затрясшиеся губы, с тоской, с болью прошептала она и тяжело опустилась на подставленный Алексеем Николаевичем табурет.
Склонившись к тучной, еще больше располневшей за этот год, трудно дышавшей, угрожающе покрасневшей Ольге Иннокентьевне, Алексей Николаевич вполголоса стал успокаивать ее:
— Умоляю, не волнуйся, — пощади себя!..
Генеральша лишь вскинула на него страдающие глаза и снова опустила их.
Старики Корневы безмолвно наблюдали за всем, что происходило в их кухне, и вместе с Андреем напряженно ждали появления Верочки.
Вера действительно не заставила себя ждать долго. Последний раз оправив платье, бегло окинув гладкую прическу и заметно побледневшее, несмотря на прирожденную смугловатость, лицо, она распахнула дверь и решительно шагнула в большую, переполненную кухню.
Глубокая уверенность в своей любви к Андрею, в том, что она беззаветной преданностью ему заслужит любовь его родителей, поборола робость. Но, взглянув на отчужденно-холодное, настороженное лицо генеральши, смутилась на какую-то долю секунды. «Что ты?! Что ты?! Это же родители Андрюши… И конечно же они хорошие. Очень хорошие!» — подстегнула она себя, и, уже не раздумывая больше, метнулась к Ольге Иннокентьевне.
Как умная женщина, Вера заранее предвидела, что ожидает ее в семье мужа, особенно со стороны свекрови, и решила во что бы то ни стало самым горячим расположением «растопить лед предубеждения» у Ольги Иннокентьевны.
— Мама! Милая мамочка!.. — В эти обыкновенные слова Вера вложила столько чувства, вырвались они из такой глубины ее души, что не переносившая и малой фальшивинки, прирожденная актриса, добрая от природы Ольга Иннокентьевна по достоинству оценила искренний порыв невестки.
Какие слова говорила затем Вера Ольге Иннокентьевне, не разобрал даже Андрей. Возможно, и сама Верочка никогда не смогла бы повторить их потом, только вскоре и свекровь обняла невестку.
Из глаз прижавшихся друг к другу женщин хлынули слезы.
Генерал как-то сгорбился, что всегда служило признаком большого душевного волнения, глуховато закашлялся и, обняв Андрея, повлек его в глубину отчего дома. Следом за ними вошли старики Корневы и Алексей Николаевич. Через несколько минут туда же вошли свекровь и невестка.
Бабка Настасья Фетисовна и дед Гордей Миронович, «показывавшие» Веру генеральше, генералу, их неизменному другу Алексею Николаевичу и волновавшиеся за нее не менее Андрея, облегченно вздохнули.
— Ну, а теперь, дорогие мои гостечки, разбирайтесь, умывайтесь и за стол собирайтесь. Я этого случая ровно бы век ждала! — ликующим голосом сказала Настасья Фетисовна.
…И накрывала на стол и угощала гостей Верочка. Генерала — любимыми его пельменями. Генеральше сварила кофе и подала его со свежими подогретыми сливками. Алексею Николаевичу и всей семье Корневых Вера заварила в точности такой же крепчайший чай, искусством заварки которого так гордилась Ольга Иннокентьевна. К чаю подала топленное в русской печи до восковой желтизны молоко и варенные в масле, с детства любимые Никодимом Гордеевичем калачики, которыми славилась опытная печея Настасья Фетисовна.
Генерал с удовольствием смотрел на молодую женщину, так ловко орудовавшую за столом. Все нравилось ему в невестке. И то, как быстро она раскладывала по блюдечкам любимое его ежевичное варенье, наложив ему вровень с краями, как каждое чувство отражалось в ясных ее глазах, просвечивало на распылавшемся счастливом ее лице.
Ложась отдохнуть, Никодим Гордеевич сказал жене:
— Ну, генеральша, — так он называл Ольгу Иннокентьевну только в самые блаженные минуты, — как будто бы жаловаться на судьбу нам с тобой нечего. Похоже, по всем статьям неплохую отыскал себе женку и на целине наш Андрюшка. И красива, и душевна, и хозяйка будет отличная…
Так же, как и муж, ревниво следившая за каждым движением снохи во время завтрака, Ольга Иннокентьевна помолчала немного, потом тяжело вздохнула:
— Хороша, но… все же не Неточка… Нет у нее, знаешь, этого блеска… шарма: рюмку с портвейном взяла не эдак легко, изящно, а как-то всей горстью, словно булыжник…
Генерал заворочался на постели, глуховато закашлял и потом сердито возразил:
— То, о чем говоришь ты, не главное в жизни. Да и шлифовка, светскость, одним словом, городской ваш лоск — это уже ваше с Неточкой дело навести ей…
Сказал, отвернулся к стене и замолк.
В последний день праздника Андрей предложил Вере подняться с ним на гребень горы и посмотреть на село Маральи Рожки сверху.
— Поднимись, поднимись, Андрюшенька, поздравкайся с любимыми своими местами и Верочке покажи родительскую сторонку, — говорила Настасья Фетисовна. — Меня Гордюша тоже как привез, так сразу же и потащил на эту гору окрестности глядеть.
Гости вышли за ворота.
Дед и бабка смотрели в окно вслед молодоженам. Гордей Миронович сказал старухе с гордостью:
— Внук не сын: жену не по глазам, а по душе и уму выбрал. Молодец!
За воротами генерал, генеральша и Алексей Николаевич по сельскому обычаю сели на лавочку.
Подъем в гору начинался от самого дома. Андрей и Вера, взявшись за руки, легко и быстро, как по равнине, пошли по крутой, узенькой тройке, набитой еще со времен первозасельников.
Москвичи долго смотрели, как все уменьшались и уменьшались фигуры поднимавшихся в гору.
Никодим Гордеич глубоко вздохнул и сказал:
— Мы уж теперь с тобой, Ольга, не поднимемся. Нет, не поднимемся. А помнишь, Алексей, как в двадцатом году я, ты и медвежонок Бобошка так же вот, играючи, лезли по этой тропе, а взобравшись, смотрели вниз, и ты еще тогда читал мне свой первый стих?
