Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России
— Как так я назначен? Почему же я?
— Выпала вам почетная такая миссия, а вы что же, — недовольны, что ли? — спросил Ливенцев.
— Ну как же так, Николай Иванович!.. Вы, может быть, пошутили?
— К сожалению, нет.
— Неужели их расстреляют, Николай Иванович?
— Я и сам сомневался, однако уверяют со всех сторон.
— А если я откажусь командовать?
— Ого! Это будет неожиданно для вас храбро.
— Могу же ведь я отказаться?
— Под каким предлогом?
— Просто под тем, что я совершенно не в состоянии этого…
— Ведь наше с вами состояние никто не учитывает. Вы еще скажете, что вы и вообще командовать «взвод, пли!» не в состоянии, — но тогда зачем же вы прапорщик?
— Вообще «взвод, пли!» — по австрийским окопам, — это я могу, Николай Иванович, а по своим солдатам, как же это? У меня никакой команды не выйдет, я буду стоять и молчать.
— Вы даже можете и не дойти до штаба полка, — это ведь все-таки две версты с лишним, вы можете заболеть внезапно и потерять голос, — вообще мало ли что с вами может случиться, но это тогда будет предлогом нового судебного разбирательства. На военной службе очень любят судить и приговаривать, для чего существует известный вам дисциплинарный устав.
— Да ведь меня как будто и без того приговорили, Николай Иванович! За что же? Ведь я несу службу, Николай Иванович!
Даже слезы зазвенели в его голосе, и Ливенцеву стало его жаль. Он слегка похлопал его по плечу, но ничего не ответил и вышел определять, какую землянку можно бы было привести в негодность.
Глава тридцать третья
А в землянке полкового караула сидели в это время арестованные, и Курбакин говорил возмущенно и горласто:
— Хотя бы ж мы даже на самой абвахте сидели, перевязку нам обязаны сделать, — как же так? Ведь руку ж, ее дергает или нет? Обращаются с нашим братом, как с волками лесовыми!
— Яку небудь примочку, абы шо, должны бы дать, — поддерживал его Бороздна. — Може, до нас сюда хвершала пришлют?.. У мэне рука аж зайшлася, терпеть не можно.
— Я кровельщик природный, и отец и дед кровельщики были, — горланил Курбакин. — И так что мы с отцом кумпола даже на боговых домах крыли, и случилось мне раз, выпивши я был, упал с кумпола на крышу, — два себе ребра сломал, вот это место. А они, конечно, без внимания к нашему брату: «Срослось, говорят, чего тебе еще надо?» А того мне надо, что я все одно считаюсь калечный, и я своих правов добивался у них глоткой своей, однако они меня забрали да вон угнали куда, в страсти какие… Тут если из железа листового людей понаделать, понаставить, и то куда они к черту!.. А что касается немцев, то я у немцев по колониям тоже работал — каждый день на завтрак колбасу кушал, а на обед как поставят картошки жареной противень, так с этой картошки сало аж капает, — вон какой там харч был. А нам тут, может, и обедать даже не дадут, — скажут: «С завтрашнего дня на довольство запишем, а до завтрева святым духом живите!»
— Детей много маешь? — уныло спросил Черногуз.
— Детей? Есть, конечно, которые спичками по улице торгуют.
— Много?
— Это дело бабское писклят считать…
— А у мэне аж шестеро… хлопцев четверо… Дочку старшу запрошлым летом, замуж вiддал, — вже свою дiтыну люлькае… А мужа угнали тоже, — на ерманьский фронт пiйшов. Може, досi вбилы. Так вот и погибать должны люди здря!
— Безросчетно, — сказал Микита Воловик и покивал задумчиво крупной, широко раздавшей серую шапку головой.
А Петро Воловик, вспоминая, как они заблудились, уйдя с полевого караула, и отвечая только своим упорным мыслям, говорил Миките вполголоса:
— Ось як было бы нам итить тодi, досi были бы у якой-небудь деревнi… А це не дiло, — кивнул он на свою левую руку и махнул правой.
В то, что кричал так громко командир полка, что покажет будто бы им, куда и как должны стрелять винтовки, они не вникали. Они знали, что начальство на то и начальство, чтобы что-то там такое кричать, чем-то угрожать, очень часто вспоминать мать и трясти перед их носами своими кулаками, которые могут быть в перчатках, а могут быть и без перчаток, — смотря по времени года и по погоде.
Немало успокаивало их пятерых и то, что очень спокойно говорил с ними их ротный; бабьюки же, кроме того, помнили, что никакого наказания не положил он им, хотя и видел, что они самовольно ушли с караула. Он даже не обругал их за это; назвал «дурачьем», но разве это называется обругать?
В полдень караульные обедали. Обед их был хотя и не горячий, как они говорили, все-таки теплый, так как от этой землянки кухни находились недалеко. Над котелками с борщом подымался пар, привычно щекотавший ноздри. Хлеб они ели с ломтиками сала. Это было то самое сало, которое раздавали и им в окопах и которого так многим совсем не хотелось есть, потому что люди то и дело засыпали сном замерзающих.
В караульной землянке так же, как и у них в окопах десятой роты, стояла вода, — лечь было тоже нельзя, и сидеть можно было только по-восточному, на корточках. Но воды здесь все-таки было гораздо меньше; здесь сделали для нее ямку в стороне, куда она и стекала, а из этой ямки вычерпывали ее наружу.
Караульные были неразговорчивы и равнодушны; их все время клонило в сон. Только караульный начальник — унтер и разводящий — ефрейтор держались бодрее, как это и требуется от тех, кто начальствует. И однажды, — это случилось уж после обеда, — очень оживились они оба, унтер и разводящий: это они увидели, как со стороны окопов подошла к перевязочному пункту толпа человек около двухсот на глаз.
— Ну, смотри же, пожалуйста, — куда же это они приперли? — удивился унтер.
— Клади всех в околоток, — чуть ухмыльнулся ефрейтор.
Пытались разглядеть что-нибудь там, теперь уже в запретной для них вольной пурге, что-нибудь радующее сердце пятеро арестованных, но их не выпустили из землянки. До них доносились только отдельные выкрики кое-кого из караульных:
— Пошли, братцы, — гляди, пошли!
— Назад же их погнали, или что?
— Да нет же, не назад пошли, а дальше!
— Как дальше? Куда же дальше они могут?
— Ну, вообще домой в деревню поперли!
— Вот так дела!
— А разве же могут дойтить по такой чертовой погоде?
— Нипочем не дойдут!
— Не дойдут, нет. То уж нам звестно! — сказал Микита Воловик.
— Заблудят, — поддержал его Петро.
— Замэрзнуть, — решил Бороздна, безнадежно махнув рукавицей.
Однако то самое, что попытались было сделать они день назад, делали вот другие, и уж не четверо, а почти целая рота. Это их очень взбодрило. Курбакин же толкнул Черногуза кулаком в ребро и сказал совсем радостно:
— Видал, как посыпались? И-идут себе, брат, никаких, потому что их цельная рота… А нас он, конечно, под замочек, как нас всего пять человек. Э-эх, не знали они, что мы здесь сидим, они бы и нас с собой взяли! С цельной ротой, брат, и командир полка ничего не сделает. Поди-ка, поори на них, — а они тебе сдачи!
— Замэрзнуть, — сказал Черногуз тем же тоном, что и Бороздна, но Курбакин ожесточился.
— Раз люди пошли, то, значит, должны дойтить куда надо! У них тогда здесь горит, понял? — ткнул он себя в грудь против сердца. — И никакой им ветер-мороз тогда не страшен. Понял?
Дикие глаза его горели, как могли гореть только сердца уходивших в буран.
И когда донесся звонкий голос Ковалевского со стороны землянки штаба, он снова ткнул Черногуза:
— Кричит, слышишь? Покричи теперь, покричи!.. Что он с ними сделать могет? Ничего не сделает.
— А как стрiльбу вiдкрое?
— Стрельбу-у? А им что, стрелять нечем? Он в них, а они в него.
— А може, они без винтовок?
— Ну да, дураков нашел! Без винтовок… Винтовку с собой несть, тяжельства особого нету, а она же считается твоя верная защита от врагов внешних-внутренних…
Очень крутила вьюга, трудно из-за нее было что-нибудь рассмотреть, — караульные вошли снова в землянку. Потом разводящий повел троих сменять часовых на постах. А когда вернулся часовой, стоявший в штабе у знамени, арестованные в первый раз услыхали о себе мало понятное.
— А-а, — это те самые, каким полевой суд будет?
— Это ты в штабе слыхал? — спросил унтер.
— Ну да, там же и командир полка говорил и прочие офицеры заходили, тоже разговор был. А подпоручик Каролиев…
Унтер сделал знак словоохотливому парню, и тот замолчал. Потом оба они вышли за двери землянки и там о чем-то говорили недолго, но бабьюки заметили, что, входя снова с надворья в темную землянку, унтер посмотрел на них какими-то оторопелыми глазами.
— Слыхал? Суд, говорит, над нами будет, — сказал Курбакин Бороздне.
— Полевой будто бы, — вполголоса отозвался Бороздна.
— Конечно, как мы не в казармах, также и не в деревне какой, а стоим себе в чистом поле, как волки в своих норах зарымшись…
