Фазлиддин Мухаммадиев - Домик на окраине. Зайнаб-биби
Зайнаб-биби на некоторое время умолкла, переводя дух. Затем выхватила из рук Умара румол, утерла со своего лица пот и, отшвырнув платок, продолжала:
— У тебя еще мозги набекрень… Когда придешь в себя, хорошенько подумай обо всем, что я тебе сказала, а потом, если захочешь, уходи на все четыре стороны. И знай, сынок, если не вернешься к своему курбаши, то ни красноармейцы, ни ревком ничего плохого тебе не сделают.
И Зайнаб ушла.
— Что там еще? — спросил Сан'ат.
Умар, остановив арбу, о чем-то разговаривал с Ишанкулом.
— Просится по нужде, — ответил Умар.
Сан'ат огляделся. Приблизительно в ста шагах от дороги рос кустарник.
— Пусти, — сказал он.
Ишанкул слез с арбы и принялся растирать рубцы на запястьях, оставшиеся от тонких сыромятных ремней. Ноги, затекшие от долгого сидения, не держали его, и он шел, шатаясь из стороны в сторону, как пьяный. Васильев поехал было за ним.
— Не надо, Петрович, — сказал Сан'ат.
— Вдруг убежит?
— Пусть только попробует! Не беспокойся.
«Ох, если бы Ишанкул попытался бежать, — стиснув зубы, думал Сан'ат. — Ох, если бы только попытался!..» Тогда он, Сан'ат, облегчил бы ту боль в сердце, которая никогда не утихнет. Он бы посмотрел тогда на Ишанкула, который душил и истязал его названую мать. Он бы посмотрел, чего стоит в ясный день этот герой темных ночей…
Ой-ёй… Какие только мысли не приходят в голову человеку! Сан'ат сконфузился. Собственные думы вдруг показались ему чужими, дикими… Командир Караваев на сборах не раз в присутствии представителей командования полка и даже дивизии и бригады хвалил его как разносторонне развитого, передового бойца. Вот тебе и хваленый боец! Нарочно отпустить арестанта, дать ему возможность бежать, чтобы потом схватить его и… Черт побери, оказывается, это большое искусство — держать в узде свои чувства…
Ишанкул возвращался и, походя зачерпнув горсть песка, принялся вытирать им руки, что-то бормоча себе под нос.
Арба продолжала свой путь.
Глиняная кибитка Зайнаб, крытая соломой, ютилась на одной из узеньких, кривых и грязных улочек кишлака. Дворик был окружен низенькой изгородью из колючих веток джиды, через которую можно было свободно перешагнуть. Внешняя стена кибитки была испещрена старыми следами кизяков.
Караваев, Каримов и Сан'ат расхваливали плов, которым их угощала Зайнаб. Сан'ат по знаку хозяйки принес тыкву с водой и глиняную миску, чтобы гости могли вымыть руки.
— Зайнаб, сейчас мы будем тебя благословлять, — шутливо сказал Караваев и, подражая муллам, воздел руки. — Пусть будет тебе дарована долгая жизнь, и пусть никогда не знают устали твои искусные руки.
— Спасибо, командир, будьте здоровы.
— Кажется, у таджиков есть пословица: «Ба'ди ош як лахза мабош» — как поел, сматывайся. Я правильно перевел? Ты меня, пожалуйста, извини, я спешу в гарнизон.
— Посидите еще немного, командир. Скоро чай поспеет. Сан'ат-джон, пойди посмотри, наверное, уже вскипел. Дрова сырые, прах их побери, шипят, дымят, да и только…
Караваев с укоризной взглянул на Низомиддина Каримова.
— Когда же ты переселишь ее в порядочный дом?
— Спросите ее. Я самое меньшее пять раз предлагал, отказывается, — ответил тот.
— Тогда перебирайся в гарнизон, Зайнаб, — сказал Караваев. — Для тебя место всегда найдется.
— Спасибо, командир. Бог захочет — весной переберемся.
— Весной! А почему не сейчас? Ведь у тебя и пожитков-то всего ничего. Сан'ат со своими товарищами перетащат твое имущество в один заход.
— Спасибо, командир!
— Заладила: «Спасибо, командир! Спасибо, командир!», а сама командира не слушаешься! Наверное, с тобой нужно говорить языком приказа.
— Спасибо, командир… У меня к вам одна только просьба.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы не даром ели твой плов?..
— Клянусь бородой пророка, у меня кусок в горло не шел, — рассмеялся Каримов. — Знаю, о чем она хочет просить.
— Ну, чего ты хочешь, Зайнаб?
— Завтра на переговоры должен явиться Косым-курбаши. Я хочу встретить его, но наш уважаемый председатель не разрешают.
Зайнаб кивнула в сторону Каримова. Она была старше молодого председателя ревкома лет на пятнадцать и всегда обращалась к нему на «ты», но сейчас иронически назвала его в третьем лице множественного числа.
— Это какой Косым? — спросил Каримова Караваев. — Косым Зульфи?
— Он самый. Из кишлака Чолтош.
— Сколько у него сабель?
— Посредник сказал, что пятнадцать, но сам курбаши распространяет слухи, что за три года боев ни на один волосок в его отряде не стало меньше.
— Ты отказал Зайнаб в ее просьбе?
Каримов молчал, опустив голову.
— Зайнаб, видишь, начальство не согласно…
— Да, они в таких случаях предпочитают идти сами. Мне же остается только организовывать рытье арыков, разрешать споры и дрязги соседей, вопросы, связанные со школой, и тому подобные дела.
Сан'ат налил чай в единственную пиалу, имевшуюся в доме, и протянул командиру. В комнате наступила тишина. Со двора доносились голоса сыновей Зайнаб— Абдуджамиля и Икрома.
Знаком поманив Сан'ата, Зайнаб вышла из кибитки, чтобы начальство могло поговорить наедине. Но мужчины сидели тихо. Караваев задумался. Каримов молчал. В самом деле, о чем говорить? Если командир захочет, то без лишних слов пошлет Зайнаб на переговоры с курбаши. Зайнаб и в беседе, и на работе, и в бою вполне может заменить двух-трех джигитов. Но…
— А что за человек этот Косым-курбаши?
— Известно, раз курбаши…
— Ты опасаешься, что, встретив женщину, он передумает?
— Вот именно. А так чего бы разговаривать… Мы все тысячу раз доверяем Зайнаб-апе.
Караваев двумя глотками допил чай, задумчиво постучал пальцами по пиале, затем поднялся с места и, поправив гимнастерку, ремни и кобуру с наганом, снял с гвоздя фуражку.
— Отпусти Зайнаб на переговоры. Пусть поедет.
— Ваша воля, — отозвался Каримов. — Я только из опасения, чтобы не вышло лишних хлопот или, не приведи бог, неприятностей. Косым увидит женщину и, может случиться, взбесится… Я и подумал: зачем нам отталкивать противника, который добровольно идет сдаваться? Гоняйся потом за ним, проливай кровь… Курбаши к тому же человек невежественный, грубый. Скажет что-нибудь не то, конечно, и Зайнаб не смолчит…
— Все-таки пусть Зайнаб поедет. Косыму некуда податься. Только прими меры предосторожности…
— Ладно. Пошлем с ней Сан'ата. Косым тоже прибудет с одним сопровождающим.
— Сан'ат — это само собой. Можно принять и другие меры.
— Можно, конечно.
— Вот и договорились. Слышал про Гаюрбека-курбаши? Распустил слухи, будто готов сложить оружие, вызвал представителей Файзабадского ревкома на переговоры, устроил засаду и всех до одного зверски перерезал.
Они направились к двери. Караваев задержал председателя ревкома и прибавил:
— Насчет твоего соображения вот что скажу: если твой курбаши не вконец болван, то должен понять, что выход на жизненный простор десятков сотен таких, как Зайнаб, неминуем. Хочет — пусть сдается, такие наши условия, не хочет — воля его. Четырнадцать заблудших джигитов не делают погоды.
На следующий день Сан'ат опять появился на извилистой улочке кишлака.
«Мать рано утром заходила к Караваеву, ушла домой и не вернулась. Чем она так долго занимается?»— в раздумье погонял он коня. С недавних пор он называл Зайнаб уже не апой, а матерью. И сельчане стали звать его сыном Зайнаб. Караваев тоже говорил: «твоя мать сделала то-то», «твоя мать сказала то-то…»
Откуда-то мигом собралась ватага мальчишек. Сан'ат был здесь старым знакомым. Как только он сворачивал с дороги в улочку, босые и оборванные мальчишки сразу окружали его и не успокаивались до тех пор, пока боец не ответит на все их вопросы. До самого дома Зайнаб продолжается беседа. Абдукарим, мол, уже написал в школе слова «тахта» и «пахта», сообщает один из них. «Он сам написал», — подтверждает другой. Третий сообщал, что собака Холмухаммада почти совсем выздоровела, сегодня даже большую кость изгрызла.
Если Сан'ат приходил сюда пешком, беседа протекала еще более оживленно. Однажды ребята умолили его дать им подержать саблю. Каждый хотел обязательно своими руками потрогать ее.
— Ох, тяжелая! — воскликнул один.
— Хоть и тяжелая, зато смотри какая острая. Если Сан'ат-ака размахнется, голова твоего дядюшки, знаешь, куда отлетит! — говорил другой.
— Нет, это голова твоего дядюшки туда отлетит, — обиделся первый.
— Мой дядя не басмач, как твой, — ответил второй.
— А он и не мой дядя вовсе, а Холика по отцу. А знаешь, кто ты? Ты классовый враг, вот кто! Вчера в школу не пришел!
— Кто враг? Я враг?! Вот тебе!..
Сан'ату приходилось разнимать драчунов и прекращать «гражданскую войну», начинавшуюся на грязной улочке. Сабля, ставшая предметом раздоров, водворялась в ножны, а две враждующие стороны провожали Сан'ата до самого дома матери, не обмениваясь ни единым словом.
