Иван Гавриленко - Меж колосьев и трав
А снаружи снег все лепил и лепил — так, что «дворники» едва успевали справляться с ним. Приспособленный Иваном внутри кабины грузовика приемничек чуть слышно пел:
Весь табор спит… Луна над нимПолночной красотою блещет……О-о… Сердце бедное трепещет…
Рядом похрапывал Рятлов, с брезентовым мешком на коленях, с которым, как притащил его в Илеке с той стороны, так и не расставался до сих пор: везет, значит, что-то важное для кого-то. Будет завтра перед кем-то юлить и говорить, с ложной скромностью опуская глаза; а разговаривать с начальством он умеет, — небось, и заглазно зовет по имени-отчеству. Зато уж с теми, кто ниже его, — собака собакой, иначе и не назовешь. Видал Иван таких за свой век!
Если уж правду говорить, давешняя суета у переправы доставляла ему истинное удовольствие еще и потому, что люди там вели себя по-человечески. А то вот было недавно…
Приехал как-то к нему в город, на ту окраину, где жили буровики, приятель детства, Колька-Шибаенок. Но Шибаенком, видать, он только в детстве был — с тех пор жизнь многое с него посшибала, поскольку стоял перед Иваном немолодой уже человек с сильно изморщиненным лицом и теменем голым, как яйцо.
— Ванька, выручай! — сказал он и заплакал, вытирая ладонью слезные следы на лице.
Оказалось, сын его, наверное, такой же Шибаенок, как и сам Колька в детстве, вернувшись поздней осенью из армии, уже по снегу пошел к девкам в соседнее село сильно выпивши, на обратном пути упал и поморозил ноги.
— Выручай! — плакал Колька. — Пропадет ведь парень.
У их односельчанина Степуни Митрохина имелся в городе двоюродный брат Яков, тоже Митрохин, который работал хирургом. К нему-то и правился Шибай. Сами районные врачи это ему посоветовали: не поможет, дескать, Яков Иванович, так уж тогда никто не поможет. А у митрохинского брата операции на месяц вперед были расписаны, к тому же Яков Иванович был городским врачом, а Колька из деревни приехал, поэтому, получалось, права на операцию он вообще никакого не имел.
— Что ж, погибать ему тогда, сыну? — спрашивал Колька.
Вдвоем они сходили к хирургу на дом (было воскресенье) раз и другой, — им все время открывала жена Якова, отвечая, что того нет дома. Они попробовали дозвониться по телефону — но и к телефону подошла она.
— Это он нарочно, сволочь! — ругался Колька. — Подучил жену, а сам отсыпается, небось, на диване.
В селе Кольку научили взять для доктора коньяк, с тем коньяком они и таскались вверх-вниз по лестнице (врач жил на шестом этаже). К вечеру Колька совсем пал духом, а Тонков ходил так, как если бы человек уже утонул, а он бы все продолжал нырять — из уважения к себе, из приличия ли перед людьми.
Когда они в очередной раз топали вниз, Тонкову вдруг показалась знакомой дверь на одной из площадок. «Это же квартира корреспондента, который приезжал на буровую», — вспомнил он. Сам же Тонков еще и отвозил его в город, и тот сказал на прощание: «Ну, теперь я ваш должник».
Но, видно, просто так, для красного словца сказал: таким стало у него лицо, когда Тонков с Колькой позвонили и он им открыл.
Корреспондент поначалу пытался отговориться воскресеньем, но делать было нечего, он ушел в соседнюю комнату и стал звонить куда-то по телефону, а когда вернулся, сказал, что хирурга действительно нет дома, но скоро придет, и тогда они смогут его увидеть.
«Так-то оно лучше!» — подумал Иван.
Брат Степуни встретил их с удивлением:
— Так это ты меня ищешь?
— Я… — сказал Колька и опять заплакал.
— Слушай, мы сейчас с тобой это дело провернем, только прежде дождемся звонка. Понимаешь, — Яков поднял палец вверх, к потолку, — мне от одного очень важного лица должны позвонить. Подождем?
Митрохин принес кофе, разрезал лимон.
Иван с Колькой выпили, разместившись возле журнального столика, под присмотром бульдога, распустившего слюни до полу.
— А у него что, тоже кто-нибудь заболел? — покосился на потолок Колька.
— Не знаю. Позвонили, велели ждать. Вот жду…
Иван отработал ночную вахту, плохо позавтракал, по этой причине его мутило с кофе; еще собака со своей старческой мордой дышала, кажется, в самое лицо, да и больному уходящее время, небось, здоровья тоже не прибавляло.
— Слушай, а ты позвони ему, — предложил Иван.
— Ты что, — удивился Митрохин, — чтобы я потом ему всю жизнь в рот заглядывал?
(Как будто он и так уже этого не делал!)
Иван побыл еще немного и ушел, а оставшийся Колька сообщил после, что начальник позвонил Митрохину совсем уже поздно — оказывается, на лосиную охоту хотел пригласить. А больному помог случай: как раз в это время в Ивановом подъезде, этажом выше, еще один жилец, тоже врач, поселился. И когда Колькиному сыну совсем плохо стало, кто-то научил жену Ивана к новому соседу обратиться, тот пришел, осмотрел больного и быстро всем распорядился Он обругал Ивана и самого Кольку («Черти полосатые, балуете их, они у вас еще в пеленках за бутылку хватаются!»), сам отвез больного, вызвав машину из больницы, через неделю сделал операцию, а еще через неделю пострадавший уже бодро скакал на костылях… Дело-то оказалось пустое.
Странно воспринял Иван тот случай. Ему и обидно было, что с ним, как с неразумным дитятей в митрохинской квартире обошлись, но и приятно тоже: есть, есть, оказывается, все-таки люди на свете, не все же такие, как этот! Иван покосился на своего пассажира.
Рятлов очнулся за Твердиловом. Он повозился, хрипло спросил:
— Где мы? Глотнуть есть что, тут где-то в бутылке должно остаться?
Он выпил сам, предложил Ивану, тот отказался: Петрополье было уже совсем рядом.
Когда они подъехали к нему, котловина, в которой утонуло село, кипела снегом.
Иван решил преодолеть опасное место, проскочив по мосту, и с ходу кинул машину с крутого косогорья в лощину. Автомобиль, натужно рыча, медленно подвигался вперед — Иван, кажется, всем своим существом чувствовал опасную сугробную сыпучесть, в которой буксовали колеса. «Давай, давай, голубушка!» — просил он машину. Внезапно грузовик резко дернуло вперед — они выскочили на твердую поверхность моста. Используя этот рывок, Иван попытался с разбегу выскочить на другую сторону котловины, и просчитался. На взлобке еще держался с зимы лед, царапая его цепями, машина сбавила ход, на мгновение застыла на месте и медленно, разворачиваясь, заскользила обратно.
В таком повороте событий не было ничего страшного, если бы в это время сзади, на предмостье, не выскочила подвода — большие сани-розвальни для перевозки соломы. Иван видел эту подводу и раньше, еще когда поднимался в гору, — справа от себя, на дороге, идущей от фермы к селу. В ней сидело несколько человек, они что-то пьяно кричали и гнали лошадь вожжами, вырывая их друг у друга.
И вот теперь они все, загнав лошадь в сугроб, барахтались в снегу, а на них медленно скатывались машина.
Первыми не выдержали нервы у Рятлова.
— Поворачивай! — закричал он.
Иван только притиснул его локтем к спинке, удерживая напрягшимися руками руль, пытаясь последним, уже чисто волевым усилием, увести машину от подводы. И это ему почти удалось, но тут Рятлов цапнулся за баранку:
— Поворачивай!..
Удар пришелся по лошади. Вскинувшись в прыжке, она бросилась в сторону и упала, поливая кровью снег: острый обломок оглобли глубоко вошел ей в мякоть задней ноги. Люди из саней, освобождая от упряжи, стали поднимать лошадь, и туда к ним тотчас побежал Рятлов — ругаться ли, договариваться ли.
А у Ивана все тряслись руки и что-то не отпускало внутри. Потянуло на рвоту. «Сволочь! Вот сволочь! — ругался он, сплевывая на снег. — Чуть-чуть людей не погубили!»
Он повернулся и пошел к группе у моста. Лошадь уже освободили от саней, оставив упряжь на ее спине. Кто-то пытался наложить тряпку на развороченную рану. Потом ее повели и она шла, оступаясь на раненую ногу, по-прежнему поливая снег кровью. Иван проводил ее взглядом, испытывая перед ней странный стыд за себя и людей. Патом побрел к машине…
IIIТо ли сны, то ли явь…
Метель ровно бы незаметно переросла в туман, а из того выросло высокое деревянное здание летнего кинотеатра, что построили в родном Ивану Бугуруслане во время войны. На фронтоне словно читалось какое-то слово. Тонков догадался, что это за слово: буквы образовывали имя, которое отсюда, снизу, было трудно прочесть, но не трудно было представить, кому оно принадлежало. Небось, Дусе Бузинной из производственного отдела нефтегазодобывающего управления. О той, только ее увидят, мужики сразу говорят: «Ах, мол, да ох — какая красота!» А Дуся этим и пользуется: все, что хочет, у любого выпросит.
Уже догадываясь, что видит сон, Иван спросил все-таки у рядом стоящих: «А на фронтоне-то ее имя зачем?»
«Зачем нужна такая высота? — спросили его. — Чтобы прославилась навеки красота!»
