Тамара Каленова (Заплавная) - Не хочу в рюкзак. Повести.
Славка с увлечением принялся за работу. Не отходил от объектов ни на шаг. Самолично проконтролировал все краски. Метлахские плитки заставлял сгружать бережно, почти нежно. Спорил с мастерами-отделочниками при выборе обоев и покраски внутренних стен.
А потом загрустил. Вечерами подолгу стоял у нарождающихся новых домов.
— Все как прежде, — шептал он, обращаясь то ли к погруженному во мрак дому, то ли к себе. — Еще один дом. Обыкновенный. Желанный для жильцов и пройденный этап для строителей, для меня... Госкомиссия шлепнет оценку — и кончено!
Чувство застарелой неудовлетворенности заставляло Славку то уходить от дома, то возвращаться к нему.
Еще не решившись окончательно, Славка все же дал заявку на шесть прожекторов для ночной работы. На свой страх и риск забрал со склада весь имеющийся там английский цветной цемент. Цемент этот давно лежал без применения, неизвестно для чего, и стоил дорого.
Затем Славка дал отгул бригаде отделочников, чтобы, если понадобится, поставить их на внеурочную работу во вторую смену. Назначил дату: послезавтра, ночью.
И тут же стал ругать себя нещадно:
«Трус! — говорил он себе, оставаясь один в прорабской. — Выбрал ночь! Как будто воровать...»
Внутренний голос робко оправдывался:
— А что я могу? Напишут приказ, отберут бригаду, прожекторы... В дом въедут счастливые новоселы, и он перестанет принадлежать мне...
Но первый, суровый голос упрекал:
— Ага, ты сказал «счастливые новоселы»! Зачем же тогда нужен твой размалеванный дом? Для истинного счастья добавки вредны! Все должно быть в меру... Отвечай!
— Я не знаю... Может, и не нужен никому такой дом... Я не знаю! Но ведь это так здорово! Горячего цвета дом — и вокруг сугробы! И потом — это, наверно, необходимо прежде всего мне!
Внутренний голос замолчал, и Славка вздохнул с облегчением. Может быть, это было продолжение спора с Клюевым:
— Не хочу делать просто крыши над головами! Пусть теплые и удобные, но стандартные и невыразительные. Не хочу радоваться серым коробкам! Есть же еще, кроме плана, проекта и инструкций, особое желание внести в дело, за которое взялся, элемент творчества, риска!
«Пусть будет провал, пусть стучит кулаком по столу Клюев, пусть выгонят и осмеют — не хочу останавливаться! Другого такого случая может не быть долго.
А если получится... Не так уж трудно будет добиться разрешения взять следующий! Счастливые новоселы заживут «с полезностью для себя и других» в разноцветном красивом доме.»
Вечером, не зная, куда деваться от борьбы с самим собой, Славка не выдержал и пошел в общежитие.
Студенческая коммуна, сама того не подозревая, не однажды помогала ему выбрать единственное и окончательное решение. А раз уверовав в таинственную, незримую силу общежития, самой общежитской атмосферы, Славка прибегал к ней все вновь и вновь.
XVII
Было воскресенье.
Кастелянша поменяла белье. У электрика повытаскали все стосвечовые лампочки и раскрасили их зеленой и красной тушью. Выпустили стенгазеты. Туристы, в любую погоду каждое воскресенье ходившие в тайгу, метались в поисках телогреек и сапог.
Славка зашел в комнату Лиды. Лида готовила зеленый чай, купленный из любопытства.
— А где все? — озираясь в непривычно-тихой комнате, спросил Славка.
— Кто где: коммуна — в четырнадцатой. Измаил на волейболе. Егор у себя, в студсовете, — ответила Лида.
— А Гришка? — цепляясь за последнюю надежду завести мужской разговор, спросил Славка.
О Маше он не спросил, уверенный, что она с Измаилом.
Лида грустно улыбнулась:
— Наш Гришка, — сказала она, — чинит утюг в тридцать третьей комнате...
Славка пожал плечами. Чинит — значит, надо. И при чем здесь задумчивость, грустная улыбка? Странные эти девчонки! И Лида странная. Стала какой-то особенной, движения не прежние, не резкие, как бывало раньше, а словно пугливые.
— Женить Гришку надо, чтоб не шлялся по комнатам, — сказал Славка, беря стакан с зеленым чаем.
И тут же осекся: ложечка в стакане Лиды мелко-мелко задрожала, как в ознобе.
Лида заметила его взгляд, выбросила ложечку из стакана, хлебнула чаю. Обожглась. И на глазах ее появились крупные слезы.
— Осторожней, — виновато сказал Славка.
Лида не выдержала и расплакалась. По-настоящему, не стыдясь обомлевшего от удивления Славки.
— Ты что, старуха, ты что? — растерянно спрашивал он, похлопывая ее по плечу.
Лида была жалкая, беззащитная. На затылке просвечивала детски розовая кожа. Плечи, обтянутые тонкой вязаной кофточкой, вздрагивали.
Славке стало ее жаль. Девчонка ведь еще, а выдавала себя за сильную, мужественную...
— Пройдет! — прошептала Лида в ответ на его участие. — Понимаешь, все правильно. Гришка чинит утюг... Завтра — электроплитку... И все там, там, у химиц...
Только теперь Славка все понял.
«Утешать бесполезно, — подумал он. — От этого нет утешения. Слова только повредят, потому что в них будет сострадание и неправда».
Имя Гришки, произнесенное в слезах, прозвучало как признание.
Гришка влюбился традиционно, по-общежитски: начал заходить в комнату, чинить утюг или плитку... Славка знал, что подобная влюбленность примерно так и проявляется. Парень копается долго, тщательно, разговаривает с насмешницами девчонками. А та, которая чувствует, что он здесь ради нее одной, хохочет вместе со всеми, подтрунивает. Но при случайной встрече взглядов первая опускает глаза.
Гришка влюбился... Закономерно и неизбежно. Если бы только не Лида!
Почти у каждого человека есть этот третий, перед которым делается неловко от собственного счастья. Почти у каждого!
У Маши — это он, Славка. С ним и она и Измаил, без вины виноватые, словно стыдились своего счастья. Он видел это, но ничем не мог помочь — ни себе, ни им.
У Гришки — Лида. Гришка, не замечающий ничего и никого, рано или поздно все равно почувствует ее присутствие, ее затаенное и горькое положение третьего.
Да, все эти незримые ниточки перепутались, но были сильными и живучими. Лида утирала слезы.
— Держись, старуха, — буркнул Славка и почувствовал, что даже эти слова звучат фальшиво. Какое там «держись», если она так откровенно плачет!
Лида кивнула, попыталась улыбнуться — получилось криво, некрасиво... Она почувствовала это и, торопливо простившись, вышла из комнаты.
XVIII
Славка посидел с минуту в ожидании, хотя отлично знал, что все поразбежались, вернутся не скоро.
Потом отправился бродить по другим комнатам. Зашел туда, где Скальд рассказывал очередной анекдот:
— ...Среди обломков всплывает боцман, отфыркивается и говорит помкэпу: «Слушай... ты сам дурак, и шутки у тебя какие-то дурацкие».
Славка послушал и ушел из комнаты Скальда, как всегда, незамеченным. Ибо в этой комнате не придавали никакого значения ни приходам, ни уходам.
Измаила с Машей нигде не было. Гришки тоже. Но Славка не чувствовал себя одиноким. Ему вспоминались стихи какого-то поэта, из общежития. Как там?..
Когда грустно, когда обидно,когда края тревог не видно,когда ветер — бродяга вечный,словно пьяный, пугает встречныхи мороз шевелит усами,вы придите и сядьте с нами.Вы придите к нам в общежитие,на семейное чаепитие,отдохнете вы с нами вместе,а потом — все правильно — песни!а потом — все правильно — споры,и остроты, и разговоры.В вас тогда появится воля...
«Да, точно, — подумал Славка, — появится воля!»
Ни с кем он так и не поговорил. Но именно в тот вечер Славка отчетливо и определенно сказал себе: «Чего тянуть? Имеешь возможность для эксперимента — воспользуйся!»
«Возможностью для эксперимента» он называл свободу от опеки инженера Клюева.
***Взъерошенный, как воробей, Славка метался по стройплощадке.
— Майнай! Майнай, черт тебя побей!! — кричал он мотористу лебедки.
Люльку с маляром то и дело притормаживало, она опускалась страшно медленно. А Славке казалось, что все делается медленно: медленно размешивается состав покрытия, краскопульт медленно разбрызгивает жидкость.
Было холодно. Вода в бочке ощетинилась льдом. От ветра покалывало в висках.
— Чтой-то цемент не берется, — пожаловался Славке пожилой бригадир Минеев.
Славка встревожился, но отогнал плохие мысли. Все в этот вечер делалось медленно, почему бы и цементу не покапризничать, не схватиться медленнее, чем обычно?
Славка залез в люльку и сам принялся за покраску. Покрытие ложилось на штукатурку красиво и надежно. Даже в вечерней темноте выступало что-то густо-красное, горячее на взгляд.
