Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить.
Сидим скучные. Это, наверно, потому, что мы уже отвыкли от тихой жизни. А с тех пор как Глеб перестал заглядывать домой, мама почему-то стала раздражительная, нервная. И даже не улыбнется.
Вот и сейчас: держит в руке пирожок, а сама смотрит в окно и о чем-то думает. Весь лоб в морщинах, как разлинованная бумага.
— Слушай, мам, — говорю, — а не отнести ли Глебу пирожков? А? Хочешь, в момент слетаю?
Но она не слышит. Тогда я еще раз окликаю ее. И тут мама сразу оживляется. Забывает про свой пирожок и бежит к плите.
— Да ты поешь вперед сама, — говорю ей, но она громыхает кастрюлями и знать ничего не хочет!
Когда собрался в дорогу, мама вручает мне самую большую кошелку, какая только у нас есть.
— И чего ты туда насовала? — ворчу я, разглядывая пузатую кошелку.
— Иди, иди, да побыстрее! — Мама смеется. Она преображается на глазах. — Смотри не застуди пирожки! Скажи ему — прямо со сковородки!
На улице тихо. С низкого белесого неба сыплет снежок. Сыплет неохотно, словно по принуждению.
Город остался позади, когда из сосняка, громыхая колесами, показался железнодорожный состав. (Эту новую ветку, соединяющую областной город с нашей стройкой, протянули в начале зимы.) Вагоны, платформы. Казалось, им не будет конца.
Все эти мелькающие в глазах тракторы, самосвалы, штабеля труб и стройматериалов железнодорожники везут Гидрострою.
Как-то на днях я прошелся мимо очередного состава, прибывшего на станцию, и был прямо-таки ошарашен. Вся страна, от края и до края, включилась в строительство Волжской ГЭС!
«Волга. Гидрострою. Ленинград» — было написано на одном из вагонов. На платформе с громоздкими частями экскаваторов — другая надпись: «Уралмаш — Волга». Грузы на стройку поступали отовсюду: из Москвы, Саратова, Выксы, Сибири, с Прибалтики, из Армении.
Когда я, глазея, брел мимо состава, между железнодорожниками, стоявшими возле новенького, сверкающего краской вагона, происходил такой разговор:
— Скажи на милость, а этот вагон, видать, по ошибке сюда заслали.
— Почему по ошибке?
— Ну как же не по ошибке: написано — «удобрение». К чему оно здесь, удобрение это самое?
— А сады? Тут же, паря, новые города начнут строить. А какая красота жизни без садов?
Шагал дальше и думал: вот уже кто-то позаботился и о тех садах, которые через несколько лет расцветут здесь, на берегах нового Волжского моря, радуя глаз кипенью нежных лепестков. Как это здорово!
...Состав, наконец, кончился. А снежинки все летят и летят, тихо кружась.
Иду быстро. И вот уже место сварки трубопровода. Черная кишка огромного дюкера четко выделяется на белой, припорошенной поверхности льда. Эта первая километровая нитка трубопровода уже готова к спуску на дно Волги. Сейчас электросварщики варят вторую нитку Работа не замирает даже ночью.
Глеба разыскиваю не сразу. Все электросварщики на удивление похожи друг на друга в своих грубых брезентовых комбинезонах, натянутых на ватные куртки и штаны. Лица их закрывают серые щитки, чем-то напоминающие корыта, в которых хозяйки рубят мясо. Попробуй-ка тут разыщи нужного тебе человека!
И все же я без посторонней помощи отыскиваю Глеба. Толстый и неуклюжий, словно водолаз в полном снаряжении, он лежит на досках, положенных прямо на лед, и варит потолок трубопровода.
Невольно замираю на месте, ослепленный мириадами шипящих искр, разлетающихся во все стороны.
А распластавшийся под трубой Глеб ничего не видит, ничего не замечает, кроме своей «волшебной» палочки — держателя с электродом. Это из-под нее-то и вырываются крошечные голубоватые молнии.
По всему чувствуется: работа у Глеба трудная, требующая большого напряжения воли и, может, даже большого виртуозного мастерства! В самом деле, попробуй полежи в мороз час, да в неудобной позе на льду, беспрерывно сжимая в застывшей руке держатель с электродом.
Электросварщик должен точно, очень точно рассчитывать каждое свое движение. Водя держатель у стыка труб, он обязан так наловчиться расплавлять металл, чтобы пенящийся, раскаленный до белизны сплав успевал быстро застыть и затвердеть в нужном месте. (Обо всем этом я вычитал из Глебовой книжки.)
А какие швы красовались там, где уже прошлась «волшебная» палочка Глеба: ровные, плотные! Крепко сварено, ничего не скажешь!
Проходит, наверно, с полчаса, прежде чем я вспоминаю про свою кошелку с пирожками.
— Глеб! — кричу, закрываясь рукой от слепящих искр-молний. — Вылезай, я обед тебе принес!
Он даже не шевелится. Лишь свободной рукой дает знать: обожди, мол, торопыга, — недосуг!
Но вот, наконец, Глеб неуклюже поворачивается на бок, вытаскивает из-под трубы ноги, садится на доски. И медленно, будто у него одеревенели руки, приподнимает над головой щиток. Я не сразу узнаю Глеба. Предо мной незнакомое, залубенелое от долгого пребывания на холоде лицо, с лиловыми пятнами на опавших щеках. Вдруг по этому незнакомому, как бы отлитому из металла лицу пробегает широкая, светлая улыбка. Ощеривается до самых ушей и рот, блистая зубами молочной белизны. Теперь передо мной уже не кто-нибудь, а настоящий Глеб — веселый, добрый медведь, которого я так люблю!
— Ты чего это, елова голова? — спрашивает Глеб, все также медленно и неуклюже вставая и разминая ноги. — У нас ведь тут буфет. Жратвы хватает!
Но моим приходом он все же доволен, хотя, видимо, и пытается это скрыть.
— Ты лучше угадай, чего я принес! — говорю Глебу, размахивая кошелкой. — Ну, попробуй!
— Знаю, знаю, пирожки! — Глеб весело хохочет. — Любовь Сергеевна, она... Славная, брат Андрюха, у тебя мать!
Глеб на миг отворачивается. А потом берет меня за плечо и ведет в будку-теплушку, стоящую тут же на льду.
В будке чадно и жарко от раскаленной докрасна чугунной печки. Пока Глеб расправляется с пирожками, все еще дымящимися парком, я разглядываю неприхотливое убранство теплушки. Рядом с печкой тянутся в два яруса нары. У окна крохотный столик. В простенке доска соревнования. Глеб Петрович Терехов первый на этой доске... Ого, шесть норм в смену! Ну и Глеб! А ведь дома — ни слова. Рядом с доской небольшой плакатик, написанный на скорую руку:
«Равняйтесь на Глеба Терехова — лучшего электросварщика великой стройки!»
В эту минуту меня неудержимо тянет броситься к нему, Глебу, на шею и задушить его в своих объятиях. Но я стесняюсь: ведь не маленький! Но руку все-таки тяну и, незаметно для Глеба, глажу ладонью холодную полу его брезентовой куртки (садясь обедать, он так и не разделся).
Когда собираюсь домой, Глеб говорит, вытирая шапкой лицо — лобастое, все в крапинках пота:
— Спасибо, Андрюха. Теперь еще часиков пять отмахаю — и на боковую... Жуть как хочу спать!
— Домой придешь? — спрашиваю.
— Не-ет, здесь вот притулюсь. Нам сейчас, елова голова, много спать не положено.
Всю обратную дорогу думаю о Глебе. А перед глазами — его лицо, лицо простого рабочего человека, страшно уставшего, но такого еще сильного, упрямого и волевого, которому все нипочем!
И мне хочется быть похожим на Глеба.
В тот же день.
Вечером ходили с Иваном в кино на «Чапаева» — старую, но такую нестареющую картину. Не помню, сколько уж раз ее видел! Иван говорит: знает наизусть. А смотрели с таким захватывающим волнением, будто впервые видели и будто не с кем-то там, на экране, а с нами все это происходит.
Когда вышли из кинотеатра, какой-то шкет, пробегая мимо нас, закричал:
— Эй, Петька! Айда завтра в клуб строителей. Говорят, там Чапай не тонет!
Из кинотеатра мы шли с Иваном быстро, обгоняя разные парочки, не обращавшие никакого внимания на сыпавший хлопьями снег, — возможно, последний в эту зиму. С широкой и многолюдной Советской свернули на тихую Садовую.
Возле одного уютного палисадничка стояли двое: высокий парень в длинном пальто и девушка в шубе. Плечи того и другого были запорошены снежными хлопьями. Они так увлеклись поцелуями, что не заметили подкравшегося к ним Ивана.
— Ре-бемоль! — встав на цыпочки, басом прокричал Ванюшка над ухом парня. Прокричал и, тотчас отбежав в сторону, присел за решетку палисадника.
Девушка испуганно вскрикнула, а разъяренный парень обернулся, чтобы надавать тумаков непрошеному шутнику.
В это время по кочкастой дороге прогромыхал грузовик. Молочновато-оранжевый сноп света вдруг так ярко осветил стоявших у палисадника, что я сразу признал в высоком отца Максима, а в девушке... Нельку. Да, это была она. Ослепленная ярким светом, Нелька зажмурилась и уткнулась лицом, показавшимся мне неестественно бледным, в грудь Семена Палыча.
Я не стал ждать, что будет дальше, и быстро пошел прочь. За мной топал Иван, озорно крича:
— Суюнчу, суюнчу ярату!
И откуда он столько знает киргизских, казахских и татарских слов? Да еще в придачу к ним какие-то музыкальные термины! В другой бы раз я вместе с Иваном посмеялся над его проделкой, но сейчас мне было вовсе не до смеху.
