Владимир Тендряков - Чрезвычайное
- Нет, конечно.
- Ученики тоже об этом будут знать?
- Рано или поздно узнают.
- А так как верующий учитель, - продолжал спокойно Ващенков, - явление редкостное, чрезвычайно любопытное, то те же ученики сперва исподволь, потом смелей начнут тормошить Морщихина: "Как вам представляется господь бог? Как вы понимаете мировой дух?" Будут спрашивать?
- Скорей всего - да, - согласился я.
- А Морщихин вынужден будет отвечать. Не станет же он кривить и в угоду нам отрекаться от своих убеждений. Хочет он того или нет, а станет чистой воды пропагандистом во славу религии.
Я задумался: все так, Морщихин скорей согласится бросить работу, чем покривить душой, отречься от веры. Все так, но... И я решительно заявил:
- Пусть ведет себя, как ему угодно.
- Пусть станет божьим агитатором в стенах школы? Что это значит?
- Это значит, Петр Петрович, что в нашу силу я верю больше, чем в силу Морщихина. Он будет говорить свое, мы - свое. Кто - кого. Разве плохо, если ученики не просто на слово, а в результате каких-то столкновений, подталкивающих на размышления, примут в конце концов наши, а не морщихинские взгляды на мир?
- А вдруг не наши, а чужие?
- Это вдруг исключено.
- Почему?
- Силы не равны. С одной стороны Морщихин, с другой - все учителя. А среди них есть и умные, и талантливые - не чета Морщихину. Не выдающаяся личность, а скромная посредственность выступает против коллектива. Разве можно сомневаться, что победим мы.
И снова Ващенков надолго замолчал, глядел в землю и думал.
- Хорошо, - сказал он наконец. - Предположим, что вы убедили меня. Но этого мало...
- Что же еще? Вы партийный руководитель района, вы сила, с которой считаются.
- Но есть сила более внушительная.
- А именно?
- Общественное мнение. Представьте: директор школы не принимает прямых мер к верующей ученице-комсомолке, он прикрывает своей грудью учителя с враждебными убеждениями, вместо того чтобы пропагандировать, проводит какие-то отвлеченные диспуты о "физиках" и "лириках" или, еще того нелегче, собирается вести разговоры о бессмертии души. С точки зрения неискушенного человека, это чудовищно. Не только Лубков, но и многие другие станут считать вас чуть ли не тайным пособником поповщины. Родители испугаются за судьбу своих детей. На вас обрушится такой ураган негодования, что можно не сомневаться - не устоите на ногах. И мало что изменит, если секретарь райкома Ващенков станет на вашу сторону. С общественным мнением не справится ни один авторитет. Сначала будут недоумевать, потом с тем же возмущением обрушатся на меня. Дадут знать в область, а в области сидят не святые провидцы - самые обычные смертные. Поставьте меня или вас на их место; разве мы не возмутились бы фактом - святошу учителя директор школы пригревает, а секретарь райкома ему потворствует. Да гнать в шею и директора и секретаря райкома! Общественное мнение против нас! Вы понимаете, чем это пахнет?
Я снова почувствовал под сердцем сосущую тяжесть. Близко от меня пытливо сквозь темноту уставились глаза Ващенкова. Я не вижу, а скорей чувствую их сумрачный блеск.
- Что делать? - спросил я. - Отступать? Поднять руки?
- Нет. Попробуйте убедить общественность. Я предоставляю вам такую возможность.
- Убедить? Как?
- На днях созовем бюро райкома партии с активом. Соберутся не обыватели, нет, люди, которые ворочают жизнью района. Выступите... Выпустим Лубкова, выпустим вас... Два выступления, два взгляда. Сумейте убедить. Если убедите, все задумаются - не один человек поверил, а десятки, причем люди авторитетные, цвет района, - значит, нельзя просто отмахнуться от того, что предлагает директор школы.
- А на бюро вы будете за меня? - спросил я в лоб.
- Могу сказать, что я вам верю. А меня спросят: на слово? Как я должен ответить? Увы, да, на слово. Потому что ваше дело только начинается, оно невысиженное яичко, и никому не известно, что из него проклюнется - петушок ли, курочка или вовсе окажется болтушком.
- Любой план, даже самый совершенный, не исключает сомнений. Если у вас нет лучшего, рискуйте, поддерживайте этот.
- Хорошо, рискну. Выступлю - мол, верю безоговорочно. Глядя на меня, поверят другие. Поверят слепо, без убеждений. При первой же неудаче... Или вы думаете, что неудач у вас не случится?
- Вовсе не думаю.
- Так вот, при первой же неудаче эти сторонники, поверившие, но не убежденные (понимаете - не убежденные!) спохватятся, представят себе, что их ввели в заблуждение, начнут войну, и не столько против вас, сколько против меня. Это мне они поверили, это я их ввел в заблуждение. Не думайте, что меня пугают такие неприятности. Я готов на них идти, но ради чего-то, ради какой-то пользы. А здесь пользы не ждите! Один выход - убедить так, чтоб не сомневались, чтоб стали активными сторонниками.
Я молчал. Что ж, он, пожалуй, прав. Надо рассчитывать на себя. Предлагают померяться на людях силою. С кем? С Лубковым... Противник не из сильных, как-нибудь свалю.
Я поднялся, протянул руку, сказал:
- Решено.
Луна опустилась чуть ниже. Длинные тени избороздили улицы. Длинные, пещерно-непроницаемые тени и холодно-голубоватые, парадные полосы света. Два цвета у города, одинаково сильных, одинаково звучных, непримиримых друг к другу. Деревья привольно расправили голые ветви, расправили и - стоп! - замерли, уснули до утра. Спят дома, низко нахлобучив крыши на темные оконца. Спят замкнутые на ночь калитки. Спит город, не движутся тени, не колеблется свет. Я один бережно шагаю, боюсь ненароком потревожить свое больное сердце.
Но один ли?.. Впереди из глухой тени вынырнули двое, идут медленно рука к руке, плечо к плечу - парень и девушка. Он высок, чопорно прям. В наклоне ее головы, в ее скупой походке что-то знакомое. Тося Лубкова?.. Она!.. Не спит, когда все уснули. Не спешит возвращаться домой, когда - я знаю - отец ревниво следит за каждым ее шагом. Значит, не простая прогулка, блуждает по городу рука об руку не для того, чтоб убить время. А могу ручаться, что совсем недавно, во время истории с дневником, никого не любила и страдала, что ее никто не любит. Новое событие в ее жизни, видать, уже не чувствует себя одинокой, пожалуй, иными глазами смотрит теперь на недавнее заблуждение...
Медленно-медленно пара пересекает светлую полосу. У парня крохотная кепчонка на голове, топорщащееся длиннополое пальто - нет, не из нашей школы, мне незнаком. Шагайте счастливо своей дорогой, в таких случаях хочу верить: все к лучшему в этом лучшем из миров.
Они снова окунулись в тень, а я свернул на свою улицу.
23
Уже на следующий день вся школа знала, что преподавателя математики в восьмых - десятых классах Евгения Ивановича Морщихина разоблачили - верует в бога, тайком держит дома иконы, молится им! Для ребят, которые не привыкли ни всерьез задумываться, ни огорчаться, эта новость была лишь сенсацией, не вызывающей ничего, кроме острого любопытства и неуемного возбуждения: подумать только, учитель верует - скандал! Учителя все до единого были подавлены, ходили вокруг меня, заглядывали в глаза, ждали - на что решусь, что предприму.
Сам Евгений Иванович, как всегда, появился в учительской за десять минут до первого звонка. Ни на кого не глядя, с усилием кивнув, с еще большим усилием выдавив из себя общее для всех "здравствуйте", прошел в угол, уселся на стул. Обычная каменная неподвижность в лице, знакомая всем угрюмоватость, опущенные к полу глаза, напряженно приподнятые широкие плечи. Чувствовалось, он смиренно приготовился вынести все осложнения, всю тяжкую неестественность своего положения. Что-то выжидательно жалкое, беззащитное было в его крупной фигуре, и кой-кто из сердобольных учительниц через минуту стали поглядывать на него с откровенной жалостью.
Томительно тягучи были эти десять минут. Наконец раздался звонок. Евгений Иванович взял книги со стола, с полки - классный журнал, направился на урок. День пошел своим чередом.
После большой перемены я сходил домой, наскоро пообедал - сегодня наверняка задержусь допоздна. Возвращался из дому к концу первой смены.
Шаг за шагом, не спеша подымался по лестнице! Шаг за шагом, ступенька за ступенькой, а когда-то я взлетал по этой лестнице, не замечая ее. В последние дни особенно сдает сердце. Не ко времени. Впереди сложные разговоры, неизбежные баталии, потребуются выдержка и хладнокровие, сейчас, как никогда, должен собрать все силы, и глупо, если шальной каприз изработавшегося сердца свалит меня в постель. Потому-то сейчас я заискивающе внимателен к нему, прислушиваюсь на каждой ступеньке.
Длинный коридор пуст, все двери плотно прикрыты, из-за них слышны приглушенные голоса учителей. Я узнаю их сразу: седьмой "Б" - высокий, уверенно требовательный голос Ирины Владимировны Тропниковой, в седьмом "Б" урок химии; в соседнем, девятом "А", - ехидно вразумляющий голос Аркадия Никаноровича: кому-то читает нотацию. Десятый класс... Почти перед самым моим носом дверь распахивается, вылетает Саша Коротков, не замечая меня, поворачивается в сторону класса, краснолицый, взъерошенный, громко отчеканивая каждое слово, держит речь в открытую дверь:
