Сергей Григорьев - Кругосветка

Поняли проказники, что Баба-Яга бережет свое здоровье, боится Охом подавиться — рисковать жизнью не хочет. Пустилась старушка на последнее средство: «Ах так, — говорит, — ну, так я вас обоих в камень оборочу».

Ох испугался да «Ох!» — и вон из избы. Баба-Яга хотела Аха схватить, а он за братом, да оба назад домой — только пятки сверкают. Баба-Яга села в ступу. Пестом погоняет, метлой заметает. Гонится, вот-вот нагонит. Вот сейчас Аха схватит. А который Ах, который Ох, и сама не знает. Да ведь схватила-таки Аха, а он, не будь плох, и брякнул: «Ох!» — единственный раз в жизни. «Ах, будь ты, проклятый, камнем!» Ах над самым обрывом камнем стал, чуть в волну не кувырнулся. Баба-Яга к Оху — думала, это Ах. А Ох в первый и единственный раз в жизни закричал: «Ах ты, старая дура!» Баба-Яга поняла свою дурость и говорит: «Ох, будь и ты камнем!» И стал Ох рядом с братом камнем. Так и стоят они рядом неразлучно. Вот вам и вся сказка…

— А Баба-Яга? — потребовала Маша настоящего конца.

— Что же Баба-Яга? Со злости погрызла камни. Привычной пищи после этого есть уже не могла — все зубы обломала. Лиса советовала ей вставить искусственную челюсть. Не послушалась старушка Лисы, и ей она верить перестала. А напрасно: нажила себе катар желудка и кишок да вскорости и кончилась.

— Ох, страшно как! — прошептал Стенька с той улицы.

— Ох, скажи ты хоть раз «ах»! — рассердилась Маша.

Только мы трое дослушали сказку. Все остальные, прикорнув как попало, спали под сладкий шорох последнего летнего дождя. Спал и кот Маскотт.

Глава четырнадцатая

Уса нас приняла ласково. На перекате, в устье, воды оказалось больше того, чем нас пугал вчера Макаров. Все-таки пришлось нам всем засучить штаны и вылезть из лодки. Мы провели ее по быстрой воде переката без всякого труда, даже ни разу дном о песок не шаркнули. После быстрой, напряженной струи переката сонное течение тихой извилистой речки нас порадовало. Лодка быстро шла вперед.

Ребята, славно выспавшись в печи «Двух братьев», работали веслами дружно. Хотелось петь, но утром петь не полагается: песня дело вечернее и ночное. Солнце взошло румяное. Безоблачное небо после дождя напоминало голубую чашу, опрокинутую над землей. Отмытая от летней пыли ночным дождем листва уремных рощ по-весеннему зазеленела, но неожиданно там и тут над низкими обрывами берегов открывались взорам желтые березки и огненно-красные осинки, чего вчера в горах мы не видали.

На веселые голоса нашей команды лягушки с кочек испуганно шарахались и шлепались в воду. С обрывов свисали плети ежевики, осыпанные сизоватыми ягодами; рогоз, шелестя, качал коричнево-бархатными наконечниками своих стрел… Но все соблазны бессильны над нами: мы стремимся вперед!.. Долина Усы, опушенная кудрявыми лесами, любовно раскрыла перед нами мягкие свои объятья.

И Молодецкий курган уж засинел вдали, горы отступали.

— Ага! Вот и туземцы! — сказал Пешков.

На обрывистом ярике левого берега стоял мальчишка лет семи-восьми, а рядом с ним девчонка пониже ростом — должно быть, брат с сестрой, — оба босые, простоволосые, с выбеленными зноем головами.

— Куда плывете-то? — строго крикнул мальчишка, когда лодка поравнялась с ними.

— В Самару плывем.

— Не туда плывете-то! Вон вам куда надо плыть! — Мальчишка показал рукой вниз по Усе, в сторону уже далекой горы Лепешки.

— А мы сами знаем, куда нам плыть, — смело ответил Алексей Максимович.

— Кому сказано? Вам или нет? — еще строже закричал мальчишка. — Не туда плывете… Ворочайте назад!

Гребцы наши приналегли. Мальчишка бежал рядом с нами, сестра шла за ним. Он кричал:

— Тятька, тятька!.. Какие-то народы идут!

Он пустился во всю прыть. Сестренка не поспевала за ним, упала, вскочила и, плача, побежала.

— Народы идут! — кричала и она.

Туземцы пропали на тропинке средь береговых кустов.

— Народы идут! — чуть донеслось издали.

— Ребята, положите весла, — скомандовал Алексей Максимович. — Сергей, садись правь. Мне придется надеть мундир и регалии, представляться местному начальству. Эти туземцы, очевидно, дети влиятельного лица…

Пешков надел хламиду и шляпу и, сев на переднюю скамью, приосанился:

— Терпеть не могу объясняться с начальством, а надо — служба…

Навстречу нам плыла бударка; на носу ее сидели строгий брат с испуганной сестрой. На корме работал веслом немолодой мужик в старом солдатском картузе с темным пятнышком на месте снятой кокарды. На груди у отставного солдата — медаль на георгиевской ленте, а рядом с медалью — огромный медный, ярко начищенный знак в виде сквозной восьмиконечной звезды с крупной черной надписью. Я еще издали прочел: «Лесной сторож».

— Невелико начальство.

— Не торопись судить! — ответил Алексей Максимович.

Мальчишка указал на нас рукой.

— Суши весла! — скомандовал я.

Лодки сошлись бортами. Солдат взялся за наш борт рукой.

— Что за народ? Куда плывет? Паспорт есть? Чьи дети?

Пешков не спеша достал из кармана пиджака свой «вид на жительство» и, развернув, подал солдату. Тот осмотрел его внимательно с лица и с изнанки и повторил вопрос:

— Куда плывете? Чьи дети?

— Плывем кругосветкой в Самару. Дети разных отцов и матерей.

— Что же вы не по-людски плывете? Чем занимаетесь.

— Литератор.

— А в паспорте значится — подмастерье малярного цеха.

— Я учеником работал в иконописной мастерской. Иконописцы числятся в малярном цехе. Кто крыши красит, а кто святых изображает — все равно одинаково считаются малярами: и те и другие близки к небесам.

Солдат остро взглянул на Пешкова и перевел взгляд на меня:

— У вас, молодой человек?

Я протянул удостоверение редакции, что я являюсь корреспондентом «Самарской газеты». Солдат, возвращая мне карточку, взял под козырек.

Оглядывая, что у нас в лодке, солдат увидел горлышко бутылки, поежился и сказал:

— Чегой-то знойко.

— Да, прохладно — не к Петрову, а к Покрову, — согласился Алексей Максимович.

Маша поняла солдата лучше. Она проворно достала бутылку и, налив доверху кружку, подала солдату:

— Погрейтесь.

Солдат выпил водку не спеша, как воду, отер усы и крякнул.

— Закусить, извините, нечем, — прибавила Маша.

— Ни к чему… Только ейный вкус портить.

Тут Маша совершила самовольный поступок: взяла неприкосновенную банку и отвинтила крышку.

— Ох! — вздохнул Вася Шихобалов.

Маша достала и дала брату с сестрой по леденцовой рыбке, обоим по красной. Мальчишка, не глядя, отправил рыбку в рот и захрустел. Девчонка зажала леденец в кулачок и пробурчала, глядя исподлобья:

— Мне поболе — я хвораю. Маша дала ей еще рыбку.

Солдат распустил складку строгости на своем лице.

— Вот какие «народы»… Ванька прибежал, кричит: «Народы идут». А я собрался в те поры вентеря смотреть — рыбу доставать. Дай, думаю, медаль надену — кто знат, какие «народы идут». Счастливого пути!.. Только зря вы не по-людски едете — кто вас на Переволоку свезет?.. Мы не занимаемся. Жигулевские тоже… Разве какой обратный с графской мельницы. Тут вез давеча бочку керосину один ермаковский. Проплывете еще с версту, увидите дорогу на изволок — тут его и ждите. Не дождетесь — не миновать ворочаться. Костров не разводить. Графские стражники наших слов не понимают. Чуть дым — прискачут и взгреют нагайками, а потом штраф еще… Счастливо!

Лодка наша и бударка лесного сторожа разошлись и поплыли в разные стороны.

— Просвещенный администратор, — похвалил солдата Пешков, — уважает печатное слово. Теперь все зависит от мужика.

— А где его взять? — спросил Абзац.

— Мужик — существо вездесущее, всемогущее, но, к сожалению, не всеведущее — он не знает, что нам до зарезу нужен. Но мужик, поверьте мне, не заставит себя долго ждать. Жаль, нельзя огня зажечь. Хорошо бы чаю… с лимоном. Со стражниками мне не хотелось бы встречаться…

Вот и дорога с графской мельницы на Переволоку и в Ермакове вьется по правому берегу Усы; к нему мы и пристали. На левом берегу тенистый лиственный лес. Правый берег вздымается тут пологими увалами; он гол, изрыт дождевыми и вешними водами. И тут и там — стражники: вся земля графская. Огонь разводить опасно. От скуки мальчишки попробовали удить, но черви у нас засохли: мы забыли их кормить (листьями спитого чая, что они очень любят). Черви умерли голодной смертью. На хлебный мякиш рыба не клевала, да и солнце уже высоко поднялось — лини «по аршину долины» зарылись в тину. Мой проект — поставить лодку на катки — поддержал один Козан. Да я и сам не настаивал, хотя на том берегу видны поленницы из великолепных березовых и сосновых кругляшей.