Борис Беленков - Крылатые и бескрылые
Походив минут пять по кабинету, Грищук решил заглянуть к директору и поговорить с ним. «В самом деле, Макаров будет копаться в своих фантазиях год, два… а что скажут вверху? Нельзя же ставить завод в зависимость от сумасбродства этого мальчика!..»
Когда он вошел в кабинет директора, Соколов как раз беседовал о работе конструкторов с парторгом Григорием Лукичем Веселовым.У Грищука облегчалось положение. Он решил прислушаться и оценить суть разговора, который принимал форму крупного спора.
— Вы думаете, озадачили меня внезапным вопросом о Власове, — заговорил директор, глядя на сухопарого Веселова, оттачивавшего карандаш перочинным ножиком.
— При деловых, хороших взаимоотношениях, то есть при таких взаимоотношениях, какие у нас были прежде, я убежден, что оба конструктора могли бы дополнять и взаимно обогащать друг друга, — ответил Веселов и, повернувшись к Грищуку, спросил: — Правильно я говорю, Павел Иванович?
— Что правильно, то правильно, —ответил Грищук. — Но, по правде сказать, Власов сам не отозвался на призыв Макарова. Федор Иванович не раз призывал его к совместной работе.
— Ну, а я вам, Григорий Лукич, что говорил? — воскликнул Соколов, точно обрадованный поддержкой Грищука.
— Но, Семен Петрович, — тихим голосом продолжал Грищук, — не следует окружать вниманием только одного человека.
— А я что, других притесняю? — удивился Соколов. — Когда вы это заметили?.. В своем отношении к людям я руководствуюсь служебными обязанностями.
— Семен Петрович…
— Нет уж, извольте выслушать! —энергично перебил Соколов. — В том, что на заводе работники для меня не символы, а живые люди, в этом нет надобности убеждать вас. Но в практике мое внимание не может быть одинаковым к каждому. Одни более весомы в деловой жизни завода, другие же…
— И все‑таки, Семен Петрович, — возразил Веселов, — даже лучшие, постоянно растущие люди не могут походить друг на друга.
— Совершенно согласен с вами, — подтвердил Соколов и снова заходил по кабинету; вот он остановился у фикуса, достал из кармана перочинный нож, срезал засохший стебель и поднял его на уровень лица.
— Сохнет фикус… не весь, но сохнет. А другие стебли здоровые, хотя произрастают в одной и той же почве…
— Влаги недостаточно, — заключил Веселов. — Поливать надо почаще, не засохнет.
— Нет, — быстро возразил директор, — тут что‑то совершенно другое. Видать, от рождения слабее других. Вот в чем суть дела, Григорий Лукич.
Грищук невесело усмехнулся, поняв ход мыслей Соколова, но даже не шевельнулся, стремясь казаться безучастным, продолжая глядеть на подвижную фигуру директора.Соколов еще несколько раз прошелся взад–вперед, затем остановился, окинул беглым взором главного инженера, задержав взгляд на его выбритой голове. Подойдя к столу, опустился в кресло. Он хотел что‑то сказать, но Веселов, не следивший за ним, сообщил, достав лист бумаги из нагрудного кармана:
— В партийный комитет поступило заявление от Власова. Жалуется на плохое к нему отношение. Спрашивает, как поступить. Намекает на уход с завода.
— Что же вы ответили ему?
— Прежде следует самим себе ответить. Ведь все наши трудности в разное время и в разных ситуациях без его участия никогда не преодолевались. Нельзя забывать, что у Власова имя конструктора не вымышленное, Семен Петрович.
— Хватит нам, однако, с этими вечными «ситуациями», — резко произнес директор. — Дело вовсе не в том, что Власов увидел, будто я хвалю и поддерживаю только молодого конструктора.
Грищук тяжело поднялся с дивана и тихо проговорил:
— Я зайду немного позже, Семен Петрович.
Он уже пошел к двери, но Соколов окликнул его:
— Подождите, Павел Иванович! Что вы бежите? Надо решать вопрос.
Глава двенадцатая
Макаров не ночевал больше в своем кабинете, но домой, как правило, из конструкторского бюро уходил поздно. Он любил, заложив руки за спину, пройтись неторопливо пешком, подумать по дороге. Так и сегодня сделал.Солнце скрылось за лесом, давно надвинулись мягкие сумерки. Чудесный, сильный аромат цветения разливался над полями.
«Куда же мне в такую пору? ― оглянувшись вокруг, подумал Макаров. ― Неужели сразу домой? А если к Наташе?..»
Было уже одиннадцать часов. Наташа, наверное, спит. Нет, сейчас никак не годится к ней, решил он и тотчас поймал себя на мысли: «Неужели я намеренно думаю о том, что она спит, чтобы оправдать самого себя?»
Подойдя к своему дому, он не вошел в парадное, а обогнул угол и очутился на зеленой площадке, отделявшей здание от обрыва. Опустился на скамейку и стал глядеть на звездное небо. Дул мягкий, теплый ветерок, трепля по щеке, заползая за расстегнутый воротник рубахи. В лицо билась мелкая мошка. Соловей в зарослях то выводил замысловатые коленца, то вдруг умолкал, точно прислушиваясь к чему‑то.Во всем теле Федор испытывал приятную легкость. Но чувство неловкости перед Наташей не проходило. Хотелось, чтобы сейчас она была рядом, чтобы они сидели и молча угадывали мысли друг друга.
Затем Федор прошелся к обрыву, постоял у самого края, где росла ветвистая акация. Невдалеке была скамейка. Оттуда послышались голоса. Макаров прислушался и узнал Боброва и Люду. «Спорят…» Он улыбнулся. Спорили они по любому поводу. Казалось, они скучали, когда не было причины для спора.
— Смотри! —послышался голос Люды. По небу сверкнула длинная огненная черта.
— Звезда покатилась! — проговорил Бобров.
«Такую бы скорость машине», ― подумал Федор. Неожиданно у него под ногами хрустнула сухая ветка. Бобров оглянулся, потом быстро подошел.
— О, Федя!.. Тебе письмецо! — сказал он, подавая сложенный треугольником лист бумаги…
Федор взял записку, помолчал, потоптался неловко на месте и, не простившись, зашагал к дому.Первый раз в жизни Анастасия Семеновна не встретила сына. Она лежала на тахте и не встала, не пошла навстречу, как это бывало обычно. Должно быть, крепко спала. Не желая беспокоить мать, Федор бесшумно прошел в свою комнату, включил свет и сел к письменному столу. Положив перед собой листик бумаги, начал читать:
«Некоторые товарищи, ― загадочно начиналось письмо, ― готовы порой считать любовью чувство, возникшее в результате коротких и случайных связей. Но мне кажется, такое чувство имеет мало общего с серьезной любовью. Крайне нуждаюсь в твоем мнении по этому поводу, Федя. Завтра в семь утра жду тебя в парке возле голубого фонтана». И внизу коротенькое слово: «Наташа».
Долго он не мог уснуть в эту ночь, теряясь в догадках. «Неужели она намекает на мое знакомство с Нескучаевой?» Он чувствовал, что завтра ему будет стыдно глядеть Наташе в глаза.На рассвете, когда солнце только начало всходить, Федор вскочил с постели, открыл окна и побежал в ванную. Мускулистое смугловатое тело содрогнулось под холодным душем. Но он сразу почувствовал себя удивительно бодро. Однако стоило ему выйти из дома и окинуть взглядом пустынную улицу, как им вдруг стало овладевать тревожное предчувствие.
Очутившись в городском парке, он несколько раз прошелся вокруг голубого фонтана, бросая косые взгляды на смежные аллеи. Наташи нигде не было. Посмотрел на часы ― было ровно семь. «Сейчас придет». Достал портсигар, закурил. Вдруг… он чуть не обронил портсигар, увидев Наташу.Растерянность Федора рассмешила девушку. На короткий миг ее лицо озарилось нежной улыбкой.
— Наташа, здравствуй! — протянул руки Федор.
Через минуту они очутились в узкой аллее. В этот ранний час здесь никто не мог ни увидеть их, ни услышать. Сели на скамье. Федор прислушивался к дыханию Наташи, ждал, что она скажет. Сам он не знал, с чего начать разговор.
— Наташка! — не выдержал, наконец. — Ты мне писала, я получил…
Федор полез было в карман за запиской, но Наташа остановила его.
— Писала… — ответила тихо, повернувшись к нему лицом. — Не доставай, я знаю, что ты получил.
— Но тут какие‑то странные слова…
— Они тебе не понравились? — удивилась Наташа; потом грустно вздохнула: — Федя, я потеряла тебя из виду… вот и решила написать, верила, откликнешься… Эх, Федя, Федя! Ты забываешь свои слова. Помнишь, как‑то говорил мне: «Дружба и любовь окрыляют, удесятеряют силу»… Я тогда была согласна с тобой.
— Об этом говорить как‑то неудобно, — молвил он тихо, потупясь. — Честное слово, Наташа, неужели ты могла подумать, что я забыл о тебе? О твоем существовании?
— Нет, зачем, я верю, что ты не забыл. Но подожди… — в глазах Наташи блеснули слезы. Я «существую», а мне хочется жить. Надеюсь, ты понимаешь меня? Иногда мне кажется, что я начинаю стареть. Ты во мне не замечаешь этого? А вот мама твоя заметила… Дома считают меня девочкой, а мне скоро двадцать шесть лет…
— Наташенька, одно прошу — не обвиняй меня ни в чем, — горячо ответил ей Федор. — Мне так трудно сейчас на работе!.. Но я, кажется, буду самым счастливым человеком на свете. Прости меня, Наташа!..
