Лев Правдин - На всю дальнейшую жизнь

А Сима дошла до беседки и увидела садовника Нитрусова. Он смотрел, как рабочие ломами разбивали остатки фундамента. Увидев Симу, приподнял козырек своей шапочки.

— Прежде, при барине, на этом месте стоял «храм любви». Храм. Мужики его звали «срам». От этой любви девки топиться бегали.

По-всему парку кипела работа. Пели девушки, расчищая дорожки, стучали топоры и молотки плотников. На лужайке парень размешивал в бочке известь. Густые пятна белели на молодой зеленой травке, как цветы.

— Опасаюсь я за клумбы, — шепотом говорил садовник, — Одних только скамеек строится вон сколько. Это значит — народу много будет. Однако Роман Андреевич говорит: «Скорей волос упадет с вашей головы, чем цветок с клумбы». А я, как видите, волос не имею, падать нечему. Вот мне и все утешенье. Хотя Роман Андреевич зря не скажет.

А Сима подумала: «Еще как скажет-то!»

Роман все думал о том, что сказала ему Сима, и никак не мог понять логики ее рассуждений и поступков. Стогов поработил ее волю и душу, поэтому она и не любит его. Ну, тут еще есть какой-то смысл. А как это произошло? Не просто в наше время вот так взять и поработить человека. Перед этим должно произойти что-то такое, принудившее человека пойти в рабство.

Он оседлал коня и поехал выполнять поручение Стогова. Домой вернулся только через два дня к вечеру.

— Заявился, — проворчала Наталья Федоровна. — Начальник звонил. Два раза.

Боев подошел к телефону, висевшему на бревенчатой стене. Постоял под испытующим взглядом своей домоправительницы. Смотрит, как будто все ей известно. А вдруг и в самом деле известно, и не только ей одной? Ну, теперь уж все равно.

Он решительно покрутил ручку, сорвал трубку с рычага и сейчас же услышал голос Стогова: снял трубку, а сам в это время продолжает с кем-то разговаривать. Эта его постоянная манера успокоила Боева, и он бодрым голосом доложил, что в совхозе еще не закончен сев и машины пришлют не раньше чем через неделю.

— Черт с ним! — почему-то весело сказал Стогов и спросил: — А как вы? У вас голос нездоровый. Простудились?

Боев стиснул трубку.

— Нет, я здоров.

— Ну вот и прекрасно, — обрадовался инженер. — Знаете что, приходите чай пить.

Он пришел. Постоял на крыльце, набираясь решимости. Как он встретится со Стоговым? А Сима? Как она встретит его? Два дня, на которые он так надеялся, ничего не изменили. Он это понял только теперь, прислушиваясь к голосам, невнятно доносившимся сквозь освещенные и плотно закрытые шторами окна столовой. Разговаривали Стогов и кто-то еще. Роман не разобрал, обрадовался этому обстоятельству.

Дверь отворила Сима. Роману показалось, что она смущена ничуть не меньше его самого.

— Наконец-то! — торопливо прошептала она и тут же громко воскликнула: — Хорошо, что вы догадались прийти, а то меня тут совсем доконали техническими разговорами.

За столом сидели Стогов и Фома Лукич Зотов. Здороваясь с Романом, Стогов оживленно проговорил:

— Смотрите, сидит, пьет чай, как ни в чем не бывало, а сам такое придумал! Поставить насосы таким образом, что…

— Ну, прошу вас… — Сима сложила руки на груди, но Стогов ее не слушал:

— Словом, эффект необыкновенный. Ну ладно, ладно, больше ничего не скажу. Пейте чай. Мы вам потом все объясним.

— Ваша правда, — широко улыбнулся Зотов, наклоняя свою лохматую голову, как бы покоряясь Симиному желанию. — У нас в крестьянстве считается, если вино пьют, то и разговор должен быть пьяный, а где чай, так и разговор отчаянный.

— Отчаянный? Здорово! — Сима захлопала в ладоши. — Стогов, начнем отчаянный разговор. Роман Андреевич, ну? Что же вы молчите…

Да, все молчали. Роману казалось, что Сима и в самом деле скажет сейчас что-нибудь отчаянное. И вдруг Стогов, желая, вероятно, в угоду Симе начать легкий застольный разговор, спросил:

— Что-то вы, Роман Андреевич, молчаливым стали? Уж не влюбились ли?

Боев замер. Сима беспечно рассмеялась.

— Угадал? — допытывался Стогов, кладя руку на плечо Романа.

— Угадали! — Роман хотел сказать это шутливо и даже попытался посмеяться при этом, но не сумел. Ему показалось, что его ответ прозвучал, как признание в тяжком преступлении.

Стогов снял руку с плеча. Сима, продолжая смеяться, проговорила с веселым недоумением:

— Да. И, представь себе, в меня.

— Вот как? Ничего в этом удивительного нет!

— Почему? — спросила Сима.

Как бы подчеркивая светскую легкость разговора за чайным столом, Стогов галантно объяснил:

— Посмотри в зеркало.

— Фу! — Сима постучала розовой ладонью по скатерти. — Лучше уж я буду терпеть технические разговоры, чем такие тяжеловесные комплименты.

— Тебе все надоело, что я говорю. Может быть, я слегка поднадоел тебе, наверное, это удел всех занятых работой мужей. Впрочем, не знаю…

Негромкий его глуховатый голос раздавался в столовой, освещенной мягким светом лампы. Человек с таким тусклым голосом и с наружностью подвижника, чем он мог покорить и даже поработить такую красивую и очень неробкую женщину? Чем? Конечно уж не воспеванием силы и мощи техники. Тогда чем?

На работе все понятно: там власть его не ограничена. Даже люди, не подчиненные ему, выполняют его волю, его одержимость покоряет.

А чем он покорил Симу? Или она его? И кто кого поработил? Заметив его спрашивающий взгляд, Сима чуть заметно пожала плечами и совсем откровенно зевнула:

— Простите. Но я вижу, отчаянного разговора не получается. Не буду вам мешать. — И скрылась в спальне, не прибавив больше ни слова.

После ее ухода в столовой наступила тишина. В спальне слегка скрипнули пружины матраца, и снова тишина.

Зотов деликатно отодвинул стакан.

— Так что благодарю за угощение и за просвещение.

Он встал. Поднялся и Боев. Стали прощаться с хозяином. Так, прощаясь, вышли на крыльцо. И тут еще постояли под теплым апрельским небом.

— Как дела в колхозе? — спросил Стогов.

— В колхозе? — Зотов помолчал: видно, не очень-то хороши были дела. Помолчал, а потом начал говорить как будто бы совсем о другом: — Как плотничать начал, так все и думал-мечтал построить водяную мельницу на всю округу. Сколько бумаг извел на чертежи. А работа все подвертывалась мелкая. Построишь, бывало, тарахтелку, пока строишь, каждую планку, как дитя, ласкаешь, определяешь к месту. Потом хозяину сдаешь мельничешку и боишься: не обидел бы. А он ходит кругом да работу хает: «Тут нехорошо, да тут плохо». Цену сбивает. Ты его и Христом-богом, и матом, извините за слово, и так, и эдак, да разве прошибешь. Какая уж тут гордость? Слезы! Вот только сейчас я узнал, какая гордость бывает. Такую красоту поставили! А они из колхоза приходят: «Вальки, коровьи кормушки». Лучше бы уж по шее наклали при всех, не так обидно…

Он говорил то медленно и степенно, то быстро и даже сердито и все рубил воздух широкой, как топор, ладонью.

— Вот все мое обстоятельство. Настала у нас гордость общая. Придет Андрон Колесников — он котлован рыл — и скажет: «Вот я строил». Вот Василий Шамин, Иван Макаров придут, посмотрят, как их ледоломы хорошо стоят. Придет другой, третий — и у всех гордость за свое сделанное. А Илья Иванович — хороший он хозяин, не могу я на него зла таить, а тут он меня обидел. Ведь он меня на общем собрании исключал, как разлагателя колхозного труда. Так ведь я же для всех колхозов стараюсь!..

В теплом сыроватом воздухе весенней ночи голоса звучали приглушенно и как-то задушевно. Как будто разговаривали люди, довольные всем на свете и у которых светло на душе.

И звенящий шум воды в отводном канале, и мирный свет керосиновых фонарей, льющих живое, дрожащее золото в черную воду, вносили в общее настроение свою умиротворяющую лепту.

Воцарилось молчание в тишине апрельской ночи — самая подходящая минута для того, чтобы попрощаться и разойтись по домам.

Стогов, пренебрегая обязанностями хозяина, первый воспользовался этой минутой.

— Однако уже пора, — сказал он, пожимая руку Зотову. — А ты, Фома Лукич, в общем, правильно поступил.

Протянул руку Боеву. Роман сунул свою ладонь решительно и жертвенно, как в печь, и сейчас же выхватил ее и торопливо, словно желая охладить, погрузил в жесткие ладони Зотова.

— Нет. Я считаю, неправильно! — торопливо выкрикнул он при этом. — Человека обидели, а он и лапки кверху…

— А что сделаешь? — спросил Зотов с такой снисходительной ласковостью, словно Роман по своему малолетству сказал явную несуразицу.

— Лапки кверху! — воскликнул Стогов. — Ну, совсем не то вы сказали. Человек встал на ноги, нашел дело, к которому стремился, всю жизнь, и настоял на своем.

Боев был рад, что в темноте не видно, как вспыхнуло его лицо.

— Обидели все-таки человека, выгнали, — пробормотал он.