Илья Бражнин - Даша Светлова
Тяготилась ли я своим одиночеством?
Пожалуй, нет, но несколько холодела, стыла — это правда. В одиночестве человек становится неподвижным. Энергия рождается в движении, в столкновении. Одиночество расслабляет. Особенно нехорошо оно для женщин. Если одинокий мужчина напоминает отшельника, то одинокая женщина — жертву.
Что касается меня, то я жертву вряд ли напоминала, хотя бы потому, что, несмотря на усиленные занятия, имела, по показаниям незаинтересованных свидетелей, цветущий вид и даже начала проявлять склонность к полноте. Все же, если я и не очень тяготилась своим одиночеством, то и удовольствия в нем не видела. Однако искать развлечений было просто некогда — и друзей так же.
И все-таки я находила друзей — и новых и старых…
Довольно неожиданно объявился Вашинцев и, надо сказать, при обстоятельствах не совсем-то приятных. Случилось, что я назначена была райкомом в партийную проверочную комиссию одного из ленинградских трестов. В первые же дни работы комиссии я познакомилась с несколькими разоблачительными заявлениями, которые говорили о том, что заместитель управляющего трестом товарищ Вашинцев — склочник, разложенец и, повидимому, вредитель, что он обманывает партию, что он злоупотребляет служебным положением в отношениях с подчиненными и, в частности, сожительствует с собственной секретаршей, понуждая ее к тому.
Много было в этих заявлениях скверно пахнущих вещей, и все это, признаться, просто огорошило меня вначале. Я себе никак, ну, никак не могла представить, что все эти художества приписываются тому Вашинцеву, которого я знала прежде. Поэтому первое, что пришло мне в голову, — это то, что тот Вашинцев и трестовский просто однофамильцы и никакого друг к другу отношения не имеют. Но, увы, заглянув в анкету и приложенную к ней автобиографию, я убедилась, что это именно тот Вашинцев. Долго я просидела над лежащими передо мной документами и не потому, чтобы я их очень уж старательно изучала (нет, я их только просмотрела и даже довольно бегло), а потому, что они задели меня, глубоко задели.
Не знаю, как объяснить странные и противоречивые чувства, которые овладели мной. Все эти заявления казались достаточно убедительными (одно из них подписано было членом парткома), и я должна была бы отвернуться от Вашинцева, думать о нем, как о человеке подлом и низком. Но, вместо того, мне только сейчас представилось вдруг с удивительной ясностью, каким славным был он прежде. И только сейчас я как бы почувствовала, как бы разглядела того прежнего Вашинцева и поняла его.
Это ведь часто с нами бывает, что случившееся или даже мелькнувшее в нашей жизни (событие, человека, даже отдельную фразу) разглядишь, объяснишь и поймешь только много позже, поумнев и хлебнув горького.
Так было со мной и в этот раз, и так приманчиво, так чудно показалось мне это недавнее, что я едва не заревела оттого, что оно испорчено. И я почувствовала горькую злобу против Вашинцева, против этого сегодняшнего Вашинцева, который испортил мне того, прежнего. Злоба эта держалась до самого дня личной встречи с Вашинцевым, когда опять все замутилось и перепуталось.
Я сидела одна в парткоме, когда он вошел. Я хотела быть строгой и холодной, но, увидев его, обрадовалась и позабыла о лежащих передо мной бумагах.
— Вашинцев! — вскричала я. — Здоро́во!
Он молча поклонился и прошел к столу.
Я с тревогой и смущением оглядела Вашинцева. Он, казалось, сильно постарел, смуглые прежде щеки приобрели землистый оттенок, глаза были обведены темными кругами, блеск их помутнел.
— Садись, — сказала я, все продолжая его рассматривать и все дивясь происшедшей в нем перемене. — Ты знаешь, зачем я тебя просила прийти?
— Догадываюсь, — отозвался Вашинцев, устало опускаясь на стул и не глядя на меня. — Я к твоим услугам.
Мы помолчали. Очевидно, мне следовало уже начать говорить с ним о том, о чем я должна была говорить. Но мне было тягостно и стеснительно начинать этот разговор, и я спросила:
— Ты что же — не узнал меня?
— Узнал, — ответил он, все не глядя в мое лицо. — Ты мало изменилась.
— Зато ты, кажется, сильно изменился, — сказала я, кивнув на лежащие передо мной бумаги, и стала по пунктам перечислять выдвигаемые против него обвинения.
Он слушал молча. Потом, когда, я кончила, спросил с невеселой усмешкой, кивнув на лежащие передо мной бумаги:
— А про секретаршу разве там нет?
Я смутилась. Перечисляя грехи Вашинцева, я — не знаю, сознательно или бессознательно — пропустила эту историю с секретаршей. Теперь, когда он заговорил об этом, мне стало очень неловко, и я поспешно сказала:
— Есть и про секретаршу. Но это не так существенно.
— Да? — спросил он с печальной какой-то рассеянностью, — а остальное ты полагаешь существенным?
— Знаешь, — сказала я, начиная злиться, — если потерю партбилета ты считаешь несущественным…
— Стой! — перебил Вашинцев. — Стой! Все это ложь и клевета.
Он поднял на меня глаза — ах, как они были усталы и измучены, эти серые, немножко навыкате глаза.
— Все это ложь и клевета! — повторил он глухо.
Все это в самом деле было ложью и клеветой.
В процессе чистки истинное положение вещей выяснилось довольно скоро. Трест работал скверно и засорен был чужаками. Вашинцев, недавно пришедший в трест, тотчас же начал с ними жестокую борьбу, и против него было пущено в ход старое, испытанное средство — клевета.
Не знаю, чем и как скоро кончилось бы все это, если бы не подоспела партийная чистка, которая продрала с песочком партийный коллектив и встряхнула вообще весь трестовский аппарат. Вашинцев был совершенно реабилитирован, и я была этому очень рада. Он стал мне как-то ближе после этой истории, чего я и не скрывала. Между тем сам он, наоборот, отдалился от меня в эту пору, и мне казалось, что он намеренно меня сторонится.
Самые бестолковые дни — это праздничные. Ждешь их как манны небесной, строишь большие планы, а пройдет праздник — видишь, что зря день протопталась и почти ничего не сделала из того, что думала сделать. Правда, у каждого человека, кроме календарных примет, есть и свои особые, но и они приносят больше разочарований, чем радостей. Впрочем, это, может, и не у всех так.
Что касается меня, то у меня в ту пору из своих особых праздников был один — это день моего рождения. Я его, правда, никогда не справляла, никогда не созывала гостей, но все же это был всегда какой-то особый день, в который и чувствуешь себя, бывало, по-особому и чего-то все ждешь. Но день приходил к концу, наступал вечер, за ним ночь, и обнаруживалось, что не только не случилось ничего особого, но и ждать-то, собственно говоря, нечего было.
Тем более удивительным оказался день моего тридцатилетия, ставший для меня неожиданным праздником. С утра зашла ко мне одна студентка наша — Соня Бах. Она жила поблизости от меня и прибежала взять записки по механике. Я что-то не сразу могла найти записки, и, пока нашаривала их, мы разговорились, а, разговорившись, не заметили, как проболтали три часа. Соня оказалась очень интересной собеседницей, вообще замечательной оказалась. Она, как и я, в Ленинград приехала недавно и жила довольно замкнуто у дальних родственников. Мы виделись в институте с Соней чуть не каждый день на лекциях; несколько раз случалось нам даже возвращаться в одном трамвае к нарвским воротам, — словом, как будто и знали друг друга. Между тем только теперь мы убедились, что обе мы совсем не те, какими друг друга себе представляли. Каждая как бы открыла другую и сама открылась, и получилось это само собой, легко, естественно, без натуги. Когда Соня уходила, я уже знала, что теперь имею друга.
В прихожей, когда я провожала ее, мы долго стояли, не успев всего выговорить, как вдруг у входных дверей позвонили. Я открываю дверь и вижу — рассыльный с большущим каким-то пакетом. «Светлова здесь живет?» — «Здесь, — говорю. — Я — Светлова». Тогда он передает мне пакет и уходит. Я стою, ничего не понимая, а у Сони, вижу, глазки от любопытства загорелись.
— Что это? — спрашивает.
— Понятия не имею, — говорю.
— Давай посмотрим.
— Давай.
Мы вернулись в комнату и распотрошили пакет. В нем оказались пионы. Их было очень много — алые и розовые. Я так и ахнула, когда увидела их. Соня покачала головой и говорит, улыбаясь:
— Однако и поклонники же у тебя!
— Какие там поклонники! — отмахнулась я. — Никаких у меня поклонников сроду не водилось.
— Рассказывай, — погрозила мне Соня пальцем. — От кого же, если так?
— Честное слово, не знаю.
— Ну, хоть догадываешься?
— И не догадываюсь. Ни одна живая душа не знала, что сегодня день моего рождения. Никому я в городе этого не говорила.
— Может быть, день рождения здесь вовсе не при чем, — сказала Соня лукаво. — Можно ведь и так цветы поднести.
