Борис Изюмский - Подполковник Ковалев
— Сила! — сжал плечи Каменюки Владимир Петрович.
— Порядок! — в тон ему, на древнелейтенантском жаргоне ответил, озоруя, Артем. Глаза его позаимствовали густую синь неба.
У доски остановился совершенно седой Веденкин и, поглядывая веселыми глазами на взбудораженных гостей, громко произнес:
— Прекратить шум, товарищи суворовцы!
Все мгновенно умолкли.
— Условный рефлекс, — прошептал Артем.
— Ну-с, давайте заново знакомиться… Суворовец Рогов — к доске!
Усатый майор послушно поднялся и пошел к доске. Исподлобья окинул притихший класс изучающим взглядом. Подправив кончиками пальцев черные усы, сказал густым, словно бы осевшим, простуженным голосом:
— Я из Заполярья сюда на минуточку прилетел… Может, помните Рогова? В тутукинской роте был?
Маленький Владимир Иванович Тутукин оживился, снял и надел очки — черт возьми! — как и прежде с дужкой, перехваченной проволочкой.
— Бежал из училища, — продолжал Рогов, — чтобы «Русь повидать» и прогреметь поэтом… Полковник Зорин лохмотья мои тогда приказал сфотографировать… Так это я.
— Петька! — раздался крик — не выдержал подполковник Авилкин.
— Он самый, Авилка! — подтвердил Рогов и снова прикоснулся к усам. — Я на Севере уже восьмой год распечатываю… Сейчас в академию готовлюсь. Снега у нас, братцы, хватает. Отдыхаем на кончиках телеграфных столбов. В этом году лета и не было, даже олени не линяли. Навигацию открыли в октябре. Ничего, служим. Привыкли к тундровой ночи, длиной в три месяца. В пургу прикрываем лицо прозрачным щитком — «телевизором»… Но вы не думайте, у нас и бассейн с теплой водой есть!
Он умолк, представляя, наверно, свой поселок.
— Капсе[2],— попросил кто-то тихо из зала, видно, тоже северянин.
— Родилось у меня два сына заполярных. Мы их на денек соседям подбросили, а жену свою я сюда прихватил… — Рогов мотнул головой в угол. Там сидела черноглазая, круглолицая женщина. — Говорю: айда, Тома, со мной. Поглядишь на город, где произрастал твой непутевый муж. Думаю, у нее претензий к суворовскому нет…
Тамара, покраснев, поднялась:
— Подтверждаю… И сыновей мы воспитываем по суворовской системе…
Тамара села.
— А как же стихи? — поинтересовался Тутукин.
— Выпустил две книги, — ответил майор.
— Позвольте, — удивленно поглядел на него Веденкин, — я недавно читал поэму Петра Рогова «Заполярье»! Запомнились: янтарный мех, кисловатинка ягод, сказанное без сожаления: «Мне еще плыть и плыть по снежным волнам». И особенно строки: «Только ртуть здесь падает низко, Человек — набирает высоту».
— Каюсь, я писал, — подтвердил Рогов. Помялся немного на месте, пошел к своей Томе.
Ковалев подумал с ожесточением: «А я или бездарь, или лентяй. Затягиваю с повестью, будто впереди еще две жизни…»
— Суворовец Каменюка, к доске! — вызвал Веденкин.
Артем Иванович легкой походкой пересек кабинет.
И Боканов, и Тутукин, и Веденкин прямо впились в Артема глазами. Широкоплечий, с тонкой, гибкой, словно бы подламывающейся, талией, с крыльями темных волос надо лбом, он излучал щедрую силу. Бороздка на подбородке стала еще глубже, взгляд смел и открыт, а шрам у правого виска почти исчез.
— Ну, с чего начать? — спросил Каменюка, и его лицо стало немного растерянным.
— Без подсказки не можешь, Артем Иванович? — ехидно произнес Авилкин.
— Нет, правда, наверно, как жизнь, сложилась? — посмотрел Каменюка на Веденкина. — После суворовского получил направление в танковое… Томился… Удалось вырваться в авиацию. Потом — академия. Сейчас служу в Ленинградском округе. Третий год командую. Техника нынче, сами знаете… Служба — как на подводной лодке: нельзя и одному ошибиться. Недавно участвовали в маневрах. Слабонервных не оказалось… В первой своей автобиографии я, ни капли не кривя душой, написал: «Мой родной дом — суворовское училище». В прошлом году пришел ко мне представляться молоденький лейтенант. Вижу у него на груди наш значок с профилем Суворова. Говорю: «Теперь в полку два суворовца — его командир и вы…». Поглядели бы, как запылал от гордости лейтенант. Я добавил: «И спрос вдвойне». Он ответил: «Это не страшно».
— Разрешите, подполковник, вручить вам некий сувенир, — таинственно произнес Виктор Николаевич.
Каменюка с любопытством взял в руки подарок: это была его двадцатилетней давности тетрадь по истории.
— Сыну повезу, — оказал Артем Иванович, — он у меня — гуманитарий, — белоснежные зубы на загорелом лице сверкнули весело.
— Суворовец Авилкин! — вызвал Веденкин.
Подполковник Авилкин стал спиной к доске, сцепив пальцы рук на животе.
Есть лица, чуть ли не до старости сохраняющие черты детских лет. Их узнаю́т сразу даже много времени спустя. У Авилкина разве только что рыжеватость волос сгустилась, и они отливали, как начищенная медь, а так все прежний, «пидстарковатый», облагороженный временем, но Авилка.
— Я, кажется, немного больше нормы прибавил в весе, — виноватой скороговоркой произнес он и представился: — Заместитель командира дивизии по тылу…
— Интендантство! — послышались реплики. — Снабжение!
— А куда вы без нас денетесь?
Большие уши Авилкина зарделись, он поглядел на товарищей зеленоватыми глазами, ища сочувствия.
— Обещаю, к следующей встрече, привести себя в порядок.
— Мучных изделий надо меньше потреблять, — наставительно произнес Снопков и ладонью потер свою бритую голову.
— Учту! — пообещал Авилкин. — Уполномочен передать вам привет от майора Алексея Скрипкина — он в штабе ПВО страны, от майора Петра Самарцева — помните, окающего парнишку, вместо доклада генералу: «Я — дежурный», говорил: «Я — уборщик»? Самарцев разрабатывает проблемы ночного вождения автомобилей… Преподает в академии…
— Теперь я хочу представить вам кандидата технических наук майор-инженера Арсения Ивановича Самсонова, — сказал Веденкин, выждав пока Авилкин возвратится на свое место.
Самсонов поднялся. У него маковая росинка на кончике небольшого носа, широкие, бледные губы.
— Путь в науку, — продолжал Веденкин, — сей майор начал на моих уроках, упорно сооружая под крышкой парты каких-то диковинных уродцев из желудей и спичек… «Труды» сына полка отмечались историком жирными колами с фундаментальными подставками…
Самсонов поднял тонкую в запястье руку. Словно желая поскорее отвлечь всеобщее внимание от себя, сказал:
— Меня просил передать вам сердечный привет наш «генерал из суворовцев» Максим Иванович Гурыба. На следующем слете обещал непременно быть.
Посыпались вопросы:
— Где он?
— Что делает?
— Кибернетик, — скупо ответил Самсонов, — адрес его я вам дам.
— А на строевой был?
— Был. Комбатом.
— Чудеса!
— Собственный генерал!
Судьбы, судьбы… А ведь иные и трагично сложились. Скончался от ран, защищая границу в предгорьях Памира, Толя Бирюков, катастрофически утратил зрение Саша Смирнов… В единоборстве с тремя бандитами, напавшими ночью на незнакомую Илье женщину, погиб Кошелев.
Веденкин, словно прочитав мысли Ковалева, сказал:
— Мы все о живых… Но помянем добром и минутой молчания тех, кого нет на свете: генерала Полуэктова, полковников Зорина и Русанова, Семена Герасимовича Гаршева, капитана Героя Советского Союза Дадико Мамуашвили…
Все встали.
— Что произошло с Дадико? — тихо спросил Ковалев у Каменюки, когда они сели.
— Разбился при испытании самолета.
Мамуашвили вел самолет на посадку, когда обнаружил надвигавшуюся катастрофу. Ему разрешили катапультироваться, он отказался, боясь, что самолет упадет в густо населенном районе города. Сел в двухстах метрах от школы, но при этом погиб.
Перед Ковалевым возникло лицо Мамуашвили: упругие щеки, барашек волос. И обещание Дадико, что, когда станет капитаном, — поведет Володю в кино, угостит мороженым. «Вот и нет капитана», — с горечью думает Ковалев.
Снопков, о чем-то шепотом посовещавшись с Веденкиным, подошел к доске, кнопками прикрепил лист бумаги — над старыми фотографиями крупная чернильная надпись: «Кто есть кто?»
— А ну, красные кадеты, навались, узнавайте своих, — предложил Снопков, — и сообщите мне, в бюро розыска…
Мужчины сгрудились у доски, поднимались на цыпочки, выглядывали из-за плеча.
— Клянусь всеми пончиками мира, — воскликнул Авилкин, указывая пухлым пальцем на крохотную голову, — вот этот пацаненок — Кирюшка Голиков, у которого тогда пропали часы! Товарищ майор, — обратился он к Тутукину по старой памяти, — Голиков сейчас военным атташе…
— Громадяне! Это, ей-богу, я! — узнал себя в маленькой фигурке, с ведрами в руках, Ковалев.
— А вон, в углу мастерской… нынешний генерал Максим Гурыба.
