Геннадий Солодников - Лебединый клик
— Хо-хо! Вот они, денежки-то! Наши, никем не считанные. Денежки ведь, а? Денежки! Домик, корова — жизнь, а…
Мелькали перед сыном радужные разноцветные бумажки — шахтеры, летчики, красноармейцы. Он смотрел на скрюченные пальцы, на всклокоченную бороду и отводил глаза от прямого взгляда отца: «Что с ним, в своем ли уме? Ведь деньги-то старые!»
Может быть, промолчать сыну, потом как-нибудь, исподволь… Да куда там! Передалось отцовское волнение, почувствовал неладное, рванулся к отцу:
— Батя! Опомнись! Деньги-то старые, бросовые. — Совал под нос трешницу. — Вот они теперь какие. Реформа, говорю, была зимой, поменяли все…
Старик молча вырвал трешницу, понюхал, поднес к глазам, прочитал написанное, медленно шевеля губами, и уставился на сына остекленелым взглядом. Рот его перекосился, мелко-мелко задрожала борода. Он не глядя сграбастал со стола бессильные бумажки, стиснул их и кулаках, вскинул руки, затряс ими:
— А это что? Добро мое где, а? Деньги — кровушка моя!
И вдруг заматерился дико, брызгая слюной, исступленно кляня и крестя все на свете. Повалился на стол и забился, расшвыривая локтями свое богатство…
Долго возились с ним, приводя в чувство. И пока он не пришел в себя, даже вдвоем не могли разнять словно судорогой сведенные в горсти огрубелые пальцы.
* * *Дня через два я снова попал с Семеном на старицу. Рыбаков мы встретили неподалеку от запора. Не было только старика.
— Он сети снимает, — объяснили нам.
— Какие сети? — удивился Семен. — Ведь десять дней как запрет.
— А вы об этом у него спросите.
Разговаривать было бесполезно. Бригада на озере только начала складываться. Народ разношерстный. Бригадир еще не прибрал всех к рукам. Чувствовалось: мужики поухватистее делают все, что им вздумается.
Старика мы нашли под самой топографической вышкой. Он разбирал мокрые сети. В лодке тускло серебрились, поводя жабрами, крупные судаки и лещи.
— Вас что, оштрафовать? — набросился на него Семен. — О запрете не знаете?
Старик неторопливо поднял голову. Был он без кепки. Кожа на лбу и носу темная, задубелая, будто лицо вырублено из долго лежавшей в воде лиственницы. В обметанных морщинами глазах на миг сверкнула холодная искра и погасла.
— Бригадир ничего не говорил дак, а… Сеть, мол, контрольную держать надо. Как же тогда, а?
Казалось, взгляд старика — само смирение.
Но так только казалось. В его глазах было лишь внешне смиренное превосходство, неразделимое сплетение мудрости и хитрости, с которыми смотрят со старых икон потемневшие от времени суровые лики святых. Дескать, мы свое познали и тебя, человек, знаем со всеми твоими грехами-слабостями, посему следуй во всем слову нашему, единственно верному.
Нетрудно было догадаться, о чем думал старик.
Ты, мол, начальник, приехал, покрутился тут день-другой и обратно укатил. А я ее, эту рыбку, испокон веку ловлю и буду ловить, и единственный для меня запрет — я сам. Ты шумишь, а я дурачком прикинусь. Что ты со старого возьмёшь, а?
Нет, ничто не изменило этого старика, сильна оказалась стародавняя закваска, не одолели замшелую натуру ни душевные потрясения, ни время.
ЛЕСОВИК
Все в этот день было переменчивым.
С утра воздух звенел от солнца, птичьего гомона и легкого плеска воды.
Река была пустынной и тихой. Еще недавно по ней бежали самоходки, шлепали плицами буксиры с тяжелыми баржами, раскатисто гудели возле сонных деревень пассажирские пароходы. Теперь все это окатилось вниз. Еще вчера, близко к ночи, распугивая тишину музыкой, сверху прошло большое нефтеналивное судно — последнее. Короткая навигация в здешних местах закончилась. Бакенщик уже снял на своем участке все бакены и фонари с перевальных знаков.
С бригадиром рыбаков Василием мы отправились в Кривцы. Надо было привезти плуг: пора пахать огород. Хотели вернуться быстро, да не получилось.
Неторопкий Василий. Остановится с одним, заглянет к другому, третий позовет сам. Глядишь, и собралась компания.
Прежние годы он провел, видно, так же, по-компанейски. Ни в доме ничего нет, ни на себе. Живет по пословице: «Одежи — что на коже, харчей — что в животе». А ведь деньги, иногда немалые, проходят через его руки. Прирожденный, видать, бессребреник, каких немало на нашей земле.
И к казенному добру Василий порой относился так же. Тут у него вентеря разбросаны по кустам, там валяются на поляне. На бревнах возле берега под дождь и солнце брошен дорогой невод. Стыдит, ругает бригадира Семен, а тот лишь посмеивается да топорщит колючие усы. Невозмутимый мужик. Не сразу раскусишь, что у него на уме.
Засиделись мы в одной избе. Василий и про плуг забыл. А мне-то что? Сижу, слушаю россказни кривецких мужиков — медвежатников да лодочников.
Наконец решили ехать домой, глянули в окно — нет реки. Только что голубела под солнцем, а теперь посерела вся, как пыльная дорога. Сплошняком идет лес. Все: начался сплав. Уж кто-кто, а Василий знал, что дня два никуда не пробиться на лодке. А все равно — одно свое: поедем.
Спустились мы на берег. Лесины грудятся, топят друг друга. Бурлит, ворочается под ними река, пробивается к свету. Да не часто удается ей это. Нет, думаю, лучше в Кривцах заночую. Василий — из гостей, сами не заметим, как под бревнами окажемся.
А Василий сталкивает лодку, заводит мотор.
— Я с тобой не поеду, — говорю.
Заулыбался. Понравилась моя прямота.
— А я и не думал тебя брать.
Он в лодку. Я к мужикам:
— Отговорите. Пропадет.
— Отговоришь! Ему что втемяшится — сам не рад.
Рассердился я на Василия. До чего безалаберный мужик. И зачем только держат его в рыбцехе? В прошлом году в темноте налетел на топляк. Мотор был не привязан, сорвало. Утопил новенькую казенную «Москву». И сейчас, чего доброго, загубит и лодку с мотором, и себя. Меньше бы шатался по избам, так давно уж был бы дома.
Очень не хотелось мне ночевать в деревне. Привык к заимке, к речному путевому посту…
С полчаса наблюдал я, как Василий воевал с лесом. Поднимался возле самого берега. Чуть пробьется — затрет лодку бревнами и снесет назад. Кое-как одолел метров пятьсот.
Вдруг сверху показался водометный катер. Василий — лодку к берегу, кричит что-то сплавщикам. Потом ко мне повернулся, машет рукой.
Бегу и чувствую: ночевать будем дома. Что-то придумал упрямый кривецкий рыбак…
Катер подошел к берегу, втащили мы на него лодку и вскоре оказались на другой стороне реки, на чистой воде в устье старицы. Василий небрежно вел по кривулине лодку и молчал, С обычной, чуть заметной усмешкой он мял губами намусоленную папиросу, пока на подходе к рыбацкому посту не увидел на воде поплавки сети. Это в самый разгар запрета, когда нерестится рыба! Круто повернул лодку, ткнул ее так, что нос вылез далеко на берег, и сам — к дежурным, двум старикам:
— Чья сеть?
— Того, говорят, который в деревне отдыхает.
Он и вправду час назад сидел с нами за одним столом. Василий с ним был по-дружески обходителен.
Еще не видел я бригадира таким разъяренным. Слыхал, что крут характером, но при нас он, вероятно, сдерживался.
Выбрал Василий сеть, швырнул грудой на берег, на кусты:
— Сам пусть распутывает! Выгоню к чертовой матери!
И, не говоря больше ни слова, — в лодку. Я за ним — как привязанный.
Сел он на корму, трясущимися руками достал «Север», прикурил и стал нервно накручивать пусковой шнур на головку мотора.
Но прошло несколько минут, и Василий опять со своей ухмылкой невозмутимо посасывал папиросу…
Когда мы, увидев запруженную лесом реку, вышли из избы, в северной стороне сильно погромыхивало. Небо обложила плотная синь. Она бросила отсвет на воду, на заречные леса, на дальние щетинистые увалы. Потускнела зелень. Примолкла кукушка на лесистом острове между старицей и рекой.
Теперь же все прошло. Зловещая синь откатилась на восток. Гром ворчал далеко и чуть слышно. По-вечернему, вполголоса, загомонили птицы. И, словно вызывая на разговор кукушку, в заозерных далях затрубил дикий голубь. Он гудел глухо, задыхаясь. Казалось, какой-то человек ворчливо бубнит в пустынном лесу.
Я впервые за целый день остался наедине с бригадиром. Кое-что я уже слышал о нем. Знал, что он из «становых» чердынских рыбаков.
В первые дни на Кривецкой старице я подумал о нем плохо. Это было двадцатого мая. Десять дней, как действовал запрет. И вдруг я услыхал от мужиков, что накануне Василий сдал в леспромхоз сто килограммов рыбы. Правда, в бригаде был большой садок-дощаник. Но не могла же рыба целую десятидневку выжить в нем или хотя бы сохраниться свежей. Свои сомнения я высказал Семену. Он, оказывается, ничего не знал о сдаче рыбы, рассерчал и, как только что Василий, сказал:
