Екатерина Шереметьева - Весны гонцы (книга первая)
Со смехом распахнув дверь, вошли Агния и Глаша.
— Ты что это возлежишь? — И, не дождавшись ответа, Глаша задала новый вопрос: — Тебе кто из наших мальчишек больше нравится?
— Никто!
— Здрасьте! А чего злишься?
— Дурацкий вопрос.
Глаша многозначительно свистнула и подмигнула Агнии.
— Ты, Алёнка, дурёха! — Агния присела на край кровати, слегка оттеснила лежавшую Алёну. — Ужасно неустойчивый товарищ. Молчи. Мы ещё во время экзаменов заметили: чуть что не так, и ты сразу — у-ух! — при этом Агния, высоко подняв руки, стремительно бросила их вниз почти до полу, — впадаешь в полное самоуничтожение. Молчи! Мы с Глашей постановили: дурёха! Ведь Анна Григорьевна сказала, что так было бы с каждым из нас, и мы тоже на себе проверили.
— Не смей воображать, что ты хуже всех! — воскликнула Глаша.
— Да я вовсе…
— И ещё не воображай, что если ты молчишь как мумия, так мы ничегошеньки не видим. У тебя слишком выразительная физиономия — все пропечатывается целиком и полностью! — Глаша, помахивая чайником, приказала: — А ну, слетай за кипяточком! Поужинаем — и спать. Выясняется, что высшее образование весьма утомляет.
Алёна схватила чайник и выбежала из комнаты.
Только начала спускаться по лестнице и вдруг подумала: «Трудно, но можно выучиться правильно дышать, говорить, ходить со стаканом на голове… — Она постаралась идти плавно, будто стекая по лестнице. — ещё труднее, но всё-таки можно научиться бороться с недостатками собственного характера, но ума и таланта если нет — так нет!»
Все говорят: «изображать чувство», «показывать чувство», а что это значит? Ведь главное у актёра — чувство. И как от действия получится чувство? Хоть бы понять! Дура! Ни одной мысли толковой!
Алёна увидела поднимавшегося навстречу ей Сашу Огнева — вот кто, похоже, талантливый и умный. Захотелось поговорить с ним… спросить, что он думает про чувство и действие? Только с чего начать? Они уже оказались на одном марше, в поднятом на неё взгляде тёмных глаз Алёна уловила веселое внимание и поняла, что сейчас он сам заговорит с ней. Саша вдруг подался к перилам и загородил ей дорогу.
— Я хотел спросить…
Они стояли друг против друга — Саша был высок ростом, но и Алёна не маленькая… Стоя двумя ступеньками ниже, он вынужден был смотреть чуть вверх. Может быть, от этого взгляд его показался Алёне взволнованным.
— Я… вот что…
Он явно не знал, что сказать, — его смущение было приятно — Алёна улыбнулась.
— …Да! Ты почему не комсомолка?
Зачем он об этом? Ну почему? Одна из самых тяжёлых обид поднялась в Алёниной душе. Но не могла же она сейчас, здесь вот, на лестнице, рассказать, как ждала, пока ей исполнится четырнадцать, как всю ночь не спала, беспрестанно ощупывая под подушкой книгу, в которую вложила заявление, как пришла в комитет комсомола, улучив минуту, когда там никого, кроме секретаря, не было… И как Гошка Тучкин, пробежав заявление, сделал такое лицо, будто его тошнит, и тягуче сказал: «С математикой не в ладах, а туда же» и, глядя под стол, брезгливо поджал губы.
Алёна выхватила у него бумажку, выбежала вон. Попрекнуть какой-то математикой!
Она порвала заявление. И хотя скоро поняла, что нелепо из-за Гошки Тучкина обижаться на комсомол, но заявления больше не подавала.
— «Служенье муз не терпит суеты…» — ещё не докончив, поняла, что отвечает невпопад, и именно потому Алёна вдруг вызывающе улыбнулась.
Мягкое внимание сменилось изумлением, потом глаза Саши вспыхнули, он посмотрел на неё снисходительно:
— «Поняла», называется! Манная каша у тебя в голове! — и, перемахнув через три ступеньки, полетел наверх.
Алёна выдавила из себя неестественно громкий смех и, размахивая чайником, побежала вниз.
— Ну уж нет! Ну уж нет! — шептала она. Всё недовольство собой, возросшее до крайности, обратилось теперь на Огнева. «Манная каша!» — самой себе можно говорить и более обидные слова, а тут… Ну уж нет! Она покажет ему «манную кашу»!..
Глава пятая. Поражения и победы
Бесталаннее себя на курсе Алёна считала одного только Петю Алеева, смазливого, рослого, со звучным голосом парня, получившего прозвище «ожившего столба», — ни одного этюда не мог довести до конца, в коллективных упражнениях путался, мешал и злил всех невозмутимо-глупой улыбкой. Говорили, что его «отсеют» на зимней сессии. А разве знала Алёна, что о ней говорят?
Каждый урок мастерства повергал её в отчаяние. С ужасом думала она, что из шести девушек на курсе Строганова Елена — первый кандидат на отсев. И правда все работали лучше её. Самой талантливой, несомненно, была Лиля Нагорная, хотя нередко и она делала этюды из рук вон плохо: сбивалась, останавливалась, смотрела пустыми, сонными глазами или ни с того ни с сего смеялась. Но когда она была собранна, её этюды были лучше всех. И хотя Анна Григорьевна часто сердилась на Лилю, Алёне казалось, что Нагорная — любимица Соколовой. Даже Зина Патокина добилась многого — уже не так сильно «хлопочет лицом» и «не выжимает чувства». И уж очень она хорошенькая и одета всегда так красиво!.. Все лучше её — Алёны. От этих мыслей, выходя на площадку, она деревенела, начинала бестолково метаться и делала все совершенно не так, как на самостоятельных занятиях.
— И чего трепыхаешься? — ругала её Глаша. — Дёргаешься, как Петрушка!
— Уж очень ты стеснительная, — успокаивала Алёну Агния. — По-моему, тебе надо каждый урок выходить на площадку, привыкать. Ты ещё развернёшься. Честное слово! Попробуй каждый урок.
Но стоило Алёне выйти на площадку, её охватывал такой одуряющий страх, что она не могла избавиться от ощущения, будто её, как грешника в аду, поджаривают на сковородке.
«Неужели совсем бездарная?» — спрашивала себя Алёна. Но где-то в глубине души у неё жила уверенность, что она может работать не хуже других. Может, может, может! Только как избавиться от своей скованности? Она почти завидовала Джеку, хотя его самоуверенность была ей противна.
Алёна жадно читала Станиславского, однако и у него не находила ответа; занималась «освобождением мышц», но думала, что не в этом её беда, да к тому же ей казались скучными эти упражнения.
«И зачем я мучаюсь? — твердила она себе. — Бездарная, нескладная! Бросить всё, убежать — ведь все равно выпрут».
Однажды Соколова заговорила о разнообразии и сложности причин, вызывающих то или иное поведение человека. Например, застенчивость может быть проявлением скромности, то есть нежелания выделяться, выказывать свои достоинства; а иногда, наоборот, неуёмное честолюбие, жажда первенства приводят к чрезмерной боязни неудачи, и это сковывает человека.
Случайно или не случайно взгляд Анны Григорьевны скользнул по лицу Алёны, та вспыхнула, будто её уличили в чем-то постыдном. Неуёмное честолюбие! Да, стать обязательно знаменитой артисткой, играть самые лучшие, главные роли, всем нравиться, покорять хотелось ей. Иногда верилось, что это будет, и тогда самое трудное казалось преодолимым. Но от первой неудачи всё рушилось — даже во сне она видела страшные, позорные провалы. Как же научиться управлять своими чувствами? «Это большое искусство, и овладеть им нелегко, но без него нет и не будет настоящего артиста», — говорит Анна Григорьевна.
«Но ведь не из одних гениев и талантов состоит театр — нужны и средние актёры, — поучала себя Алёна. — Надо только прилежно и честно работать». Но и эти рассуждения не помогали. Наоборот, в душу заползала серая скука, и тогда ничего на свете не хотелось. Алёна была уверена, что Соколова может помочь ей, но нарочно не замечает её беды.
— Работайте, работайте больше. Ищите подлинное, верное, делайте его привычным, — говорила ей Анна Григорьевна, как и всем, только особенно часто напоминала: — Следите, Лена, за непрерывностью действия, стройте непрерывный внутренний монолог. И не думайте о чувстве — оно придет.
Как ни старалась Алёна, на занятиях её внутренние монологи постоянно прерывались посторонними мыслями. Стоило что-нибудь чуть-чуть не так сделать, и она почти физически ощущала критикующие, насмешливые взгляды, представляла весьма нелестные для себя оценки товарищей, и все летело в тартарары.
Алёна даже аппетит потеряла. Только и радовало — большие стенные зеркала отражали теперь девичью фигурку с такой удивительной талией, о какой Алёна и мечтать не могла три месяца назад. Алёна ловила на себе внимательные взгляды, с ней чаще стали заговаривать студенты других курсов, все настойчивее предлагали ей вместе делать этюды Джек, Сережа Ольсен, Коля Якушев и даже Валерий, которого Зина стерегла как собственность. Однажды Женя, поднимаясь с ней по лестнице общежития, сказал:
— Ты здорово переменилась!
— В чём? — спросила Алёна небрежно.
Он хмуро отвернулся.
