Михаил Шушарин - Фотькина любовь
— На какого же зверя?
— А для чего вам, товарищ майор? — растревожился Сашка, потому что сроду в жизни ни на кого не охотился.
— Надо, значит.
— На гагар я ходил, — соврал Сашка, — а вот брательник мой, Рамазан, он и лисиц бивал!
— В снайперскую школу пойдете. Фашистского зверя добивать будем, понятно?
Комбат был низковат ростом, но плотен, с крепкой, как дубовый комель, шеей и стрижеными ежиком волосами. Вся его мощная, затянутая ремнями фигура дышала недюжинной силой. Проницательные серые глаза то были необыкновенно приветливы, то зажигались холодной суровостью. Он сам лично побеседовал с каждым будущим снайпером, потом построил всех у штаба в шеренгу и попрощался хорошими словами:
— Не на отдых посылаем, на учебу. Поняли? — это было любимое словечко батальонного. — И ждем вас обратно только с отличными оценками. Поняли?
— Понятно, товарищ майор!
— Тогда счастливенько вам, ребята!
Не трудно было догадаться: комбат, устраивая свое военное хозяйство, направляя на учебу солдат, собирался всерьез расчесться с добытчиками «жизненного пространства». За делом прибыл. Сразу видно, по походке да по поглядке.
И все-таки для приехавших с «передка» снайперские курсы были отдыхом: ни боев, ни строевых занятий, подъем в полседьмого. Учеба, конечное дело, трудна, но знакома: маскировка, наблюдение, стрельба. И кормили, прямо сказать, на совесть: суп — сколько хочешь хлебай, хоть две, хоть три порции и компоту, на верхосытку, тоже пей — не хочу.
От этой нетяжелой жизни Сашка вскоре начал искать себе матаню. И нашел быстро, в гарнизонном кинотеатре. Маленькая, хрупкая, в пушистой эскимоске, она сидела в зале, заполненном военными, одна-одинешенька, робкая, как маленький зверек.
Сашка с ходу излил ей всего себя: одинокий, страдает и нет ему никакой дальше жизни без подруги. Она смеялась, показывая реденькие беленькие зубки, говорила, что работает в госпитале, а «кем не скажу». При расставании шепнула:
— Если хочешь встретиться, приходи завтра вечером, после отбоя. Наживулил?
— Еще как! Все понятно.
Однако Сашкины намерения сбил знакомый сержант-пулеметчик.
— Ты зря с этой кнопкой связываешься. К ней наш ротный ходит. Смотри!
— Не может быть. В кино одна сидела.
— Его подкарауливала. Окрутить хочет, а он, понимаешь, женатый!
В тот же вечер Сашка поймал свою знакомку у выхода из госпиталя. Отвел ее к беседке, в заветерье.
— Ты что мне голову морочишь? А?
— И не собиралась.
— Так у тебя же хахаль есть постоянный!
Она ничуть не смутилась от грубоватого Сашкиного наскока.
— Он только в субботу у меня бывает, — и засмеялась. Тут же впилась в Сашку взглядом: — Еще ничего не было, а ты уже верности требуешь? Может, муж ты мне или кто?
— Не муж. И никогда им не буду. Но учти, стерва…
— Катись-ка ты, браток, от меня мелким бисером… Вояка… Довели уже всю Россию до ручки… Бабу ему надо! Дурак!
Выпоротый таким беззастенчивым образом, совершенно посрамленный, Сашка ушел по едва промятой тропинке в расположение курсов. Оставался час до отбоя, как его называли — «личный». Солдаты штопали носки, подшивали воротнички — одним словом, обихаживали сами себя.
Рамазан встретил Сашку хмуро:
— Вот письмо от Зинки получил.
— Что пишет?
— Почитай.
Сашка читал длинное Зинкино письмо. Поклоны ото всех посылала, от матери, от ребятишек, от всей деревни. Что дедушка Умербек скончался, написала, об урожае сообщила, о телушке, которая вот-вот должна кого-то принести и тогда будет молоко. Жаловалась на бригадира Ивана Селиверстова: дров нету, а он подводы не дает за кряжами в делянку съездить, приходится рубить прясло, иначе ребятишки простудятся. А еще Зинка писала, что вся деревня, от мала до велика, работает сейчас сильно. По хлебу — план перевыполнили, скота много угнали на мясокомбинат, почитай в два раза больше довоенного. Лишь бы выдержали вы, родименькие… Уж больно нехорошие вести идут с войны… Лишь бы выдержали…
В Зинкином письме много разных ошибок, с орфографией она не в ладу, но было оно так чисто, так прекрасно и так понятно Сашке! Он скрипнул зубами — вспомнилась новая знакомая, маленькая, с прищуренными в бешенстве глазенками: «Довели Россию до ручки!» Нет, шутишь. Не довели, не ври. Все люди — женщины в тылу, мужчины — на фронте — все на врага встали. Это только ты все развлекаешься, свидания кавалерам своим по очереди назначаешь!
— Что же делать-то? — прервал его размышления Рамазан.
— Ты о чем?
— Да дров-то нету у Зинки… Загубит ребятишек!
— Сейчас напишем письмо в военкомат. Комбату пожалуемся. А потом, когда домой придем, я лично Ваньке Селиверстову харю набью!
Сашка больше не ходил в город и не искал подружек.
Растревожилась у него душа.
* * *Снайперский выстрел коварен. Ни по звуку, ни по запаху и ни по другим приметам не отыщешь, откуда стреляют, а если и услышишь сухой щелчок, — считай кто-то уже в мир иной отправился. Бьют снайперы точно. И маскироваться умеют отменно.
Был, говорят, с Рамазаном Карлеутовым и Сашкой Лопатиным такой случай. После снайперских сборов насчет дисциплины у них не совсем получалось. Не любили в строю быть, и лишнего поспать не против, и от наряда по уборке землянки отлынивали. В общем, «сачковали».
Так вот. Шел однажды батальонный командир возле землянок, смотрит, а Лопатин с Карлеутовым сидят на сугробе и фляжками чокаются. «Эт-т-т-о что такое? А ну, ко мне!» — гаркнул он. И в тот же миг снайперы куда-то исчезли. Кричал комбат, ногами топал о мерзлую землю, потом искать начал — нет никого. «Товарищи бойцы! — обратился, наконец, в пространство. — Выходите или за нарушение дисциплины получите по пятнадцать суток. Понятно?» Тишина. «Выходите сейчас же, — уже спокойно заговорил командир. — Не по пятнадцать, по десять дам! Понятно?» Ни звука. «Ребята! — взмолился, наконец, он. — Выходите. Пошутил я. Ничего не будет». И тогда из сугроба, не из того, на котором сидели, а из дальнего, вылезли Рамазан и Сашка. «Слушаем, товарищ майор!» — «За отличную маскировку объявляю благодарность! Понятно?» Так вот рассказывают. Ясное дело, это шутка, но маскировка для снайпера — действительно жизнь.
В условиях стабильности фронта ни артиллерийская перестрелка, ни рейды разведчиков не приносили фашистам столько потерь, сколько снайперы. У Рамазана Карлеутова за полтора месяца на винтовочном прикладе появилось тридцать две зарубки, а у Сашки Лопатина и того больше — тридцать девять. А таких, как Рамазан и Сашка, в батальоне было около двух взводов.
Нелегок снайперский труд. Глухими ночами как призраки исчезают они неведомо куда и не появляются иногда по двое суток. Как живут там, на морозе, в снегу? Кто знает.
Не все возвращались с заданий. Когда это случалось, в землянках царила тишина. Спросят: «Кто?», а потом снимут шапки, молчат. Жутко. И старшина, вечно занятый хлопотами по хозяйству, и взводные, и сам твердокаменный комбат в эти минуты не отдавали никаких приказаний.
Были и хорошие дни, веселые. Война — войной, а жизнь — жизнью. Рамазан играл на балалайке и пел:
Если ты меня не любишь,Мы Тобол-река пойдем!
Сашка больше всех врал:
— Позавчера, кажись, вышел почти к самому ихнему передку… Там бугор есть, в сорок шестом квадрате. Темень. Буран. Начало меня снегом затягивать. Думаю: «Вот хорошо». Сижу, терплю. К утру весь в пещере из снега оказался. Гляжу, фриц шагает прямо на меня. Хотел его смазать, а потом думаю, дай побеседую. Зазвал его к себе. «Как, говорю, живешь, Гансушко?» И ножик ему показываю. А он, видать, налакался шнапсу, не мычит — не телится. Потряс его, дал очухаться… И тут-то, братцы, запахло у меня в помещении…
— Чем?
— Духами… Ну, этими… французскими.
— То-то и сейчас от тебя немного наносит!
Смеялись. Чистили винтовки. Починяли белоснежные комбинезоны, слушали бойкое пофыркивание печки-железянки. А улегшись спать, уносились в родные дома, в города и деревеньки, к ветлам на берегах речек, к тихим утренним плесам, к подсолнухам, кивающим из-за прясла… Никому не нужна была война.
* * *Сашка явственно увидел в оптический прицел пожилого немецкого офицера. Офицер размахивал руками, видно, ругался. Кто-то тянул его вниз, на дно траншеи, но он продолжал орать. Видать, новичок. Сашка взял его в перекрестье прицела и спокойно спустил курок. А после этого пришлось Сашке искать пятый угол…
Немцы ударили из пулеметов наугад. Но снежные султанчики, взвиваемые пулями, приближались. Сашка два раза сменил позицию. Однако пулеметная дробь не прекращалась. «Важную птицу, наверное, ухайдакал», — подумал Сашка. Он свалился в расщелину, пополз по ней вдоль обороны, потом повернул в свою сторону. В иссеченном пулями низкорослом кустарнике прижался к снегу, похватал его горячими губами. Пулеметы начали бить вправо от Сашки, короткими очередями. Это значит били по цели. «Кого-то из наших зажали», — мелькнула мысль, и он решительно двинулся на выручку, Но фашисты, по всей вероятности, заметили и его. Пули начали рыть снег рядом. Они щелкали о выступавшие из сугробов валуны, выли, рикошетом уходя в стороны. «Вот курвы!» — выругался Сашка и отступил к расщелине. Фашисты били беспрестанно, но ему все-таки удалось добраться до спасительной трещины. Стал ждать.
