Борис Васильев - Завтра была война. Неопалимая Купина. Суд да дело и другие рассказы о войне и победе
Она забарабанила в дверь, не думая, что может разбудить соседей. Открыла мама Искры: видно, только пришла.
— Искра спит.
— Пустите! — Зина юркнула под рукой матери, ворвалась в комнату. — Искра!..
— Зина? — Искра села, прикрываясь одеялом и с испугом глядя на нее. — Что? Что случилось, Зина?
— Только что арестовали папу Вики Люберецкой. Только что, я сама видела.
Сзади раздался смех. Жуткий, без интонаций — смеялись горлом. Зина оглянулась почти с ужасом: у шкафа стояла мать Искры.
— Мама, ты что? — тихо спросила Искра.
Мать уже взяла себя в руки. Шагнула, качнувшись, тяжело опустилась на кровать, прижала к себе две девичьи головы–темно–русую и светло–русую. Крепко прижала, до боли.
— Я верю в справедливость, девочки.
— Да, да, — вздохнула дочь. — Я тоже верю. Там разберутся, и его отпустят. Он же не враг народа, правда?
— Я очень хочу заплакать — и не могу, — с жалкой улыбкой призналась Зина. — Очень хочу и очень не могу.
— Спать, — сказала мать и встала. — Ложись с Искрой, Зина, только не болтайте до утра. Я схожу к твоим и все объясню, не беспокойся.
Мама ушла. Девочки лежали в постели молча. Зиночка смотрела в темный потолок сухими глазами, а Искра боялась всхлипывать и лишь осторожно вытирала слезы. А они все текли и текли, и она никак не могла понять, почему они текут сами собой. И уснула в слезах.
А родители их в это время сидели возле чашек с нетронутым, давно остывшим чаем. В кухне слоился дым, в пепельнице громоздились окурки, но мама Зины, всегда беспощадно боровшаяся с курением, сегодня молчала.
— Детей жалко, — вздохнула она.
— Дети у нас дисциплинированны и разумно воспитаны. — У матери Искры вдруг непроизвольно задергалась щека, и она начала торопливо дымить, чтобы скрыть эту предательскую дрожь. — Они поймут. Они непременно поймут.
— Я этого товарища не знаю, — неуверенно заговорил Коваленко, — но где тут смысл, скажите мне? Признанный товарищ, герой гражданской войны, орденоносец. Ну, конечно, бывал за границей, бывал, мог довериться. Дочку сильно любит, одна она у него, Зина рассказывала.
Он ни словом не обмолвился, что сомневается в правомерности ареста, но все его существо возмущалось и бунтовало, и скрыть этого он не мог. Мать Искры остро глянула на него:
— Значит, есть данные.
— Данные, — тихо повторил Коваленко. — А оно вон как. Ошибки не допускаете?
— Я позвонила одному товарищу, а он сказал, что поступил сигнал. Утром я уточню. Люберецкий — руководитель, следовательно, обязан отвечать за все. За все сигналы.
— Это безусловно, это, конечно…
И опять нависла тишина, тяжелая, как чугунная баба.
— Что с девочкой–то будет? — вздохнула мать Зины. — Пока разберутся… А матери у нее нет, ой несчастный ребенок, несчастный ребенок.
Андрей Иванович прошелся по кухне, поглядывая то на жену, то на мрачно курившую гостью. Присел на краешек стула.
— Нельзя ей одной, а, Оля? — Не ожидая ответа, повернулся к гостье. — Мы, конечно, не знаем, как там положено в таких случаях, так вы поправьте. Извините, как по имени–отчеству?
— Зовите товарищем Поляковой. Относительно девочки к себе я думала, да разве у меня семья? Я собственную дочь и то… — Она резко оборвала фразу, прикурила дымившую папиросу. — Берите. У вас нормально, хорошо у вас.
Встала, с шумом отодвинув стул, точно шум этот мог заглушить ее последние слова. Ее слабость, вдруг прорвавшуюся наружу. Пошла к дверям, привычно оправляя широкий ремень. Коваленко вскочил, но она остановилась. Посмотрела на мать Зины, усмехнулась невесело:
— Иногда думаю: когда же надорвусь? А иногда — что уже надорвалась. — И вышла.
Девочки спали, но видели тревожные сны: даже у Зиночки озабоченно хмурились брови. Мать Искры долго стояла над ними, нервно потирая худые щеки. Потом поправила одеяло, прошла к себе, села за стол и закурила.
Синий дым полз по комнате, в окна пробивался тусклый осенний рассвет, когда мать Искры, которую все в городе знали только как товарища Полякову, затушила последнюю папиросу, открыла форточку, достала бумагу и решительным размашистым почерком вывела в верхнем правом углу:
«В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВСЕСОЮЗНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ (БОЛЬШЕВИКОВ)».
Она писала быстро, потому что письмо было продумано до последнего слова. Фразы ложились одна к одной без помарок, легко и точно, и, когда лист заполнился, осталось лишь поставить подпись. Но она отложила ручку, вновь внимательно прочитала написанное, вздохнула, подписалась и указала номер партбилета и дату вступления: 1917 год.
Глава шестая
В то утро Коваленки впервые за много лет завтракали в полной тишине. И не только потому, что Зиночки не было на привычном месте.
— Я с работы отпрошусь часа на два, — сказал Андрей Иванович.
— Да, конечно, — тотчас же согласилась жена. Ровно в двенадцать Коваленко вошел в кабинет директора школы Николая Григорьевича. И замер у двери, потому что рядом с директором школы сидела мать Искры Поляковой.
— Триумвират, — усмехнулась она. — Покурим, повздыхаем и разойдемся.
— Чушь какая–то! — шумно вздохнул директор. — Это же чушь, это же нелепица полная!
— Возможно, — Полякова кивнула коротко, как Искра. — Поправят, если нелепица.
— Пока поправят, девочка, что же, одна будет? — тихо спросил Коваленко у директора. — Может, написать родным, а ее к нам пока, а? Есть насчет этого указания?
— Что указания, когда она — человек взрослый, паспорт на руках. Предложите ей, хотя сомневаюсь, — покачал головой директор. — А родным написать надо, только не в этом же дело, не в этом!
— Так ведь одна же девочка…
— Не в этом, говорю, дело, — жестко перебил Ромахин. — Вот мы трое — коммунисты, так? Вроде как ячейка. Так вот, вопрос ребром: верите Люберецкому? Лично верите?
— Вообще–то, конечно, я этого товарища не знаю, — мучительно начала Коваленко. — Но, думаю, ошибка это. Ошибка, потому что уж очень дочку любит. Очень.
— А я так уверен, что напутали там. И Люберецкому я верю. И товарищ Полякова тоже так считает. Ну, а раз мы, трое большевиков, так считаем, то наш долг поставить в известность партию..Правильно я мыслю, товарищ Полякова?
Мать Искры помолчала. Постучала папиросой о коробку, сказала наконец:
— Прошу пока никуда не писать.
— Это почему же? — нахмурился Николай Григорьевич.
— Кроме долга существует право. Так вот, право писать о Люберецком есть только у меня. Я знала его по гражданской войне, по совместной работе здесь, в городе. Это аргументы, а не эмоции. И сейчас это главное: требуются аргументы. Идет предварительное следствие, как мне объяснили, и на этом этапе пока достаточно моего поручительства. Поэтому никакой самодеятельности. И еще одно: никому о нашем разговоре не говорите. Это никого не касается.
Искра тоже считала, что это никого не касается. И утром распорядилась:
— Никому ни слова. Смотри у меня, Зинаида.
— Ну, что ты, я же не идиотка.
Вика в школу не пришла, а так все было, как обычно. Мыкался у доски Артем, шептался со всем классом Жорка Ландыс, читал на переменках очередную растрепанную книгу тихий отличник Вовик Храмов. А в середине дня поползли слухи:
— У Вики Люберецкой отца арестовали.
Искра узнала об этом из записки Ландыса. На записке стоял огромный вопросительный знак и резолюция Артема: «Брехня!» Искра показала записку Лене (она сидели за одной партой). Лена охнула.
— Что за вздохи? — грозно спросила Валентина Андроновна. — Полякова, перестань шептаться с Боковой, я все вижу и слышу.
— Значит, не все, — неожиданно резко ответила Искра. Это было новостью: она не позволяла себе грубить и в более сложных обстоятельствах. А здесь — пустяковое замечание, и вдруг понесло.
— Из Искры возгорелось пламя! — громко прошептал Остапчук.
Лена так посмотрела, что он сразу увял. Искра сидела опустив голову. Валентина Андроновна оценивала ситуацию.
— Продолжим урок, — спокойно сказала она. — Ландыс, ты много вертишься, а следовательно, многое знаешь. Вот и изволь…
Искра внезапно вскочила, со стуком откинув крышку парты:
— Валентина Андроновна, разрешите мне выйти.
— Что с тобой? Ты нездорова?
— Да. Мне плохо, плохо!
И, не ожидая разрешения, выбежала из класса. Все молчали. Артем встал.
— Садись, Шефер. Ты же не можешь сопровождать Полякову туда, куда она побежала.
Шутка повисла в воздухе — класс молчал. Артем, помявшись, сел, низко опустив голову. И тут поднялась Бокова.
— Я могу ее сопровождать.
— Что происходит? — повысила голос Валентина Андроновна. — Нет, вы объясните: что это, заговор?
— С моей подругой плохо, — громко заявила Лена. — разрешите мне пройти к ней, или я уйду без разрешения.
