Виктор Лесков - Серебряные стрелы

Шевельнулось в душе сомнение: не рановато ли они выдвигают майора Игнатьева в командиры эскадрильи? Что будет тогда твориться в его подразделении?..

А Хрусталев вышел от начальника политотдела с досадным чувством, что самого главного он как будто не сказал. Но не беда: что не сумел на земле, договорит в полете.

…Выходило, что прощался он сейчас со своим командиром. Правда, Игнатьев этого не знал, а то определенно не стал бы закуривать.

Все было нормально: четвертый разворот своевременно дал штурман, и в створ полосы вышли они точно.

До ближнего привода сладкой песней звучала в эфире информация Земли: «Сорок шестой, на курсе глиссады».

Умел Андрей летать — ни для кого это не было секретом: хватало у него внимания на все — и курс выдерживать, и снижение заданное сохранять, и скорость нужную держать. А главное, мог мягко обращаться с машиной, не теряя хладнокровия.

Шел и шел сквозь снежный заслон, пака не увидел под собой красные огни входных ворот посадочной полосы. За ними размытым пятном светился прожектор. Андрей прибрал обороты и спокойненько уселся посреди жиденькой цепочки желтых огней.

— Все, отлетали на сегодня!

Игнатьев еще на пробеге протянул через проход руку, крикнул на ухо:

— Спасибо, Андрей! Завтра пойду к командиру части просить, чтобы тебе экипаж дали.

Андрей ничего не ответил.

Самолет зарулил на стоянку. Экипаж заспешил в широкоспинный, с распахнутыми дверцами, автобус, а Хрусталев остался под падающим снегом — ждал, когда Александр Иванович запишет техникам все замечания.

— Пойдем, Андрей! Чего стоишь? — приостановился около него Игнатьев.

Хорошее настроение у командира, может, и не стоило портить его, но должен ведь был Хрусталев проститься с ним.

— Я, Александр Иванович, хочу вам сказать, что мы вместе летать больше не будем.

Понял Игнатьев, что неспроста заговорил так Хрусталев, и слушал, пытаясь понять, откуда у него это взялось, каким ветром надуло? Не узнал ли чего? А если узнал, что именно?

— Не уважаю я вас! Нечестную игру вы ведете. Ловкачество какое-то затеяли…

Молчали они, пристально смотрели друг на друга. Потом Игнатьев сказал негромко:

— Дурак, всю жизнь себе испортил! Еще пожалеешь!

— Мне и этого полета вот так хватит! — Хрусталев провел ладонью выше головы. — А вы делайте свою жизнь. Но, даже когда в лампасах ходить будете, помните, что есть такой правый летчик, который никогда не подаст вам руки. Никогда!

Игнатьев все смотрел на Хрусталева, и лишь взгляд выдавал закипавшую в нем ярость. Мог он сейчас взорваться, но не в его натуре было становиться чьим бы то ни было открытым врагом. Нет, он сейчас сдержится, но зато позже все вернет сполна. Так он думал…

И ничего больше не сказав, повернулся, пошел к распахнутым дверцам, а Хрусталев глядел ему вслед.

Автобус тронулся, поднимая снежную круговерть.

«Вот и хорошо!» — Андрей вздохнул, забросил за плечо планшет и неторопливо направился домой.

Было легко, впереди мельтешил снег — последний снег этой холодной зимы.

Рассказы

Май Победы

Зенитный снаряд разорвался в кабине стрелка-радиста. Капитан Ратников услышал сзади глухой хлопок, самолет подбросило вверх, выхватило из строя шестерки. «Попали!» — Он почувствовал, как машина стала терять свою летучую легкость.

Пятерка штурмовиков проскочила вперед, а ведущий — командир звена — начал отставать от них. Его самолет потянуло в правый крен, завалило почти набок. Капитан увидел внизу, в глубокой поволоке, бирюзовую гладь Балтийского моря, тонкое лезвие песчаного откоса, в за ним почти бархатную зелень соснового леса. На земле был май, май не признавал войны. Он праздновал победу.

Капитан Ратников поспешно отклонил ручку управления влево. Самолет неохотно вернулся в прежнее положение.

— Катя! — крикнул, летчик по переговорному устройству.

Воздушный стрелок-радист не ответил. Ратников оглянулся. Сержант Катеринин сидел спиной к нему, уткнувшись головой в прицел пулемета, словно и после смерти защищал заднюю полусферу.

Вырванный разрывом шелк парашюта белым лоскутом трепыхался по темному борту фюзеляжа. Через край кабины переваливался плотный дым горячего топлива, перемешиваясь с красными языками пламени. Пламя ширилась, охватывало плечи сержанта.

За годы войны Ратникову не раз приходилось видеть смерть, но так близко впервые.

…Они прилетели сюда с берегов Тихого океана в составе «группы боевого опыта». Через пару недель им уже надо было возвращаться домой и учить молодые экипажи действовать «как в бою».

Там, в своем полку, Катеринин ходил в резервных стрелках-радистах. Но когда он узнал, что собирается группа на фронт, подошел к Ратникову. Почему к Ратникову? Капитан был парторгом эскадрильи и, как казалось резервному стрелку-радисту, лучше других мог понять его.

Стройный, аккуратно заправленный, цыганисто-темный сержант стоял тогда перед Ратниковым с поникшей головой, упрямо повторял:

— Возьмите меня туда… Я должен…

Из шести братьев в живых оставался он один. Его нельзя было брать, но вместе с тем ему трудно было отказать.

— Хорошо, я доложу командиру.

А потом они оказались в одном экипаже…

Какое-то время Ратников смотрел на горящего Катеринина, на черный след, закручивавшийся вовнутрь с обеих сторон шлейфа за самолетом. Капитан был уже немолод: от уголков глаз к вискам расходились морщины, в выбившуюся из-под шлемофона темную прядь вкрапливалась седина. В его открытом лице с сосредоточенным взглядом серых глаз можно было заметить лишь озабоченность этой неожиданной вводной.

Озабоченность без страха и смятения, которые были бы естественны в такие минуты.

Он относился к тому типу людей, которые не знают сомнений в любых обстоятельствах. Они, скорее, действуют вопреки обстоятельствам. Вот почему даже представить капитана Ратникова — приземистого, крепко сбитого — мечущимся по кабине в поисках опасения было немыслимо. Такое исключалось.

Пламя за кабиной стрелка-радиста дотягивалось уже до хвостового оперения. Видно, сильнее стало выбивать топливо. В опоротая взрывом обшивка фюзеляжа размягчалась в огне и разворачивалась против потока, как бумага. На таком самолете далеко не улетишь. Во всяком случае, до своих не дотянешь.

Оставалось воспользоваться парашютом или пойти на вынужденную посадку. Прыгать с парашютом — значит, бросить в горящем самолете Катеринина, пусть даже мертвого. Это не для Ратникова. А кроме того, это означало оказаться в плену. Нет, не годится. И вынужденная посадка — тоже попасть им в лапы. А таких, как Ратников, в плен не берут. — нет смысла. Он и голыми руками будет драться.

Пятерка штурмовиков заметно сбавила скорость, и Ратников видел, что они его ожидают, но у него уже был свой план…

Он вспомнил, как их — «группу боевого опыта» — провожали тихоокеанцы на фронт. Они стояли перед всем полком — десять лучших экипажей. Три из них были из его звена. Боевые друзья решили, что ответное слово сподручнее держать ему, Ратникову, бывшему учителю истории.

Он стоил рядом с развевающимся на ветру полковым знаменем и, запинаясь от волнения, говорил:

— Нет на земле народа, который имеет такую же гордую славу, как русский народ. Она досталась нам в наследство еще от далеких прадедов и умножалась из поколения в поколение, достались от Дмитрия Донского и Александра Невского, солдат Суворова, моряков «Варяга»… — Низкий сильный голос командира звена звучал в утренней тишине долины над притихшим строем эскадрильи. — Теперь пришла и наша очередь сказать свое слово…

Пожалуй, в этом боевом строю у каждого был личный счет с фашистами. Лейтенант Кийко — левый ведомый капитана Ратникова. Высокий медлительный лейтенант с вечно хмурым лицом. Под Харьковом осталась его жена с двухлетней дочкой. Третий год никаких вестей. Его правый ведомый Бессонов невзрачен на вид. Из-под козырька постоянно выбивается белесый хохолок. Задирист и горяч. Много хлопот доставлял он Ратникову на земле. Но в воздухе лучшего не надо. Бессонов вырос в детдоме. Сейчас этого детдома уже не было…

Эти ребята с самого начала войны только и ждали, чтобы вырваться на фронт.

— Мы можем погибнуть, но победить нас нельзя! — Капитан Ратников закончил свое выступление, направился в строй боевой группы.

Так он говорил тогда. А сейчас настало время выбора. Да, погибнуть не мудрено, значительно труднее победить. А ему нужна только победа.

— 25-й, возвращайтесь без меня, — передал командир звена своему левому ведомому, занявшему место ведущего.

— Не понял вас…

— Возвращайтесь домой.