Евгений Марысаев - Голубые рельсы
— Мехколонновцы к зиме гараж собираются строить, — сказал он. — Зачем, спрашивается? Чем эта пещера не гараж? До трассы по зимнику езды отсюда пять минут… — Помолчав, проворчал под нос: — Коли бы на свои шиши гараж строили, небось сами догадались бы. А государственные деньги для них вроде бы чужие. Стройка и так в копеечку влетит…
И снова полет. Желтой ленты трассы уже не было. Внизу тянулась шестидесятиметровая просека. Она прыгала через небольшие сопки (эти сопки впоследствии взорвут), плавно огибала слишком высокие. Иногда просека упиралась в подножие сопки и появлялась на противоположной стороне ее. Значит, здесь пробьют туннель. На просеке темнели кучи строевого, нестроевого леса и хвороста. Их будут сжигать поздней осенью по первому снегу (летом от таких кострищ может сгореть вся тайга в округе).
Неподалеку от того места, где внезапно оборвалась просека, показался поселок лесорубов. Он не имел названия, потому что стоял на одном месте считанные дни. Не видно бараков — одни вагончики на железных полозьях. Углублялись лесорубы в тайгу — за ними двигался и поселок. Вагончики тащили тракторы, бульдозеры, трелевщики.
Сели. Поселок, видно, только-только подтянули к людям, и лес рубили сразу за последним вагончиком. Вальщик с визжащей бензопилой «Дружба» и его помощник с длинным шестом, оба в брезентовых робах, шлемах с широким основанием (чтобы не сыпались за ворот хвоя и труха), касках, бахилах, проваливаясь в мари, подходили к очередному дереву. Тридцать, сорок секунд — и высоченная столетняя ель, лиственница или сосна, направленная помощником вальщика, с тяжелым треском падала на кочки мари. Из завала дерево вытаскивал мощный гусеничный трелевщик. Его распиливали на несколько частей. Сучкорубы, среди которых мелькали и девушки, обрубали ветви, сучья. За стеной тайги, приглушенные расстоянием, повизгивали бензопилы: бригады лесорубов шли навстречу друг другу.
— Таких-то красавиц губят! — расстроенно сказал Каштан. — И в дело они не идут: не будешь же лес вертолетом из тайги вывозить…
— Жалельщик какой нашелся! — сердито отозвался Иннокентий Кузьмич. — А мне не жаль, хотя я леса на своем веку свел столько, сколько нет у иного европейского государства? Еще как жаль. Зря ветки не сорву. Надо. Так-то. Надо.
Теперь внизу тянулась дремучая тайга, где пока лишь прошли одни геологи — изыскатели трассы. И вновь дикое зверье шарахается в дебри, напуганное появлением грохочущего чудовища.
Через час полета показался Ардек, богом забытый поселок, маленький, как хуторок. До недавнего времени здесь жили одни охотники. Но несколько месяцев назад сюда перебросили еще один поезд. Он потянет ветку навстречу Дивному. Ардековские мехколонны, мостоотряды, лесорубы только разворачивали фронт работ.
— Как трасса? — спросил Иннокентий Кузьмич, когда вертолет опустился на каменистую площадку.
— Что и говорить — тяжела!.. — за всех ответил Каштан.
Никак не верилось, что через несколько лет Ардек превратится в мощную узловую железнодорожную станцию, перевалочный пункт геологов, лесорубов и людей еще многих и многих специальностей…
— Ведь это только наши двести километров из трех с лишним тысяч… — задумчиво сказал начальник управления. — Если трасса Дивный — Ардек тяжела, какое же слово тогда для Большого БАМа подыскать?..
…Никогда не знавший усталости Эрнест все свободное время проводил на охоте. Частенько случалось, что один ночевал в дебрях, если уходил далеко, и возвращался перед самой сменой. Он говорил, что ночевать в тайге вовсе не боязно, потому что самый сильный и страшный хищник, стерший с лица земли многие виды животных, — человек, и, стало быть, ему некого опасаться, что страх перед лесом — пережиток древних языческих племен и т. д.
Толька тоже любил сладкую усталость после многоверстного перехода, когда гудят ноги и лень пошевелить пальцем, и готов был часами выслеживать осторожных глухарей, преследовать косуль и в часы охоты забывал обо всем на свете.
В воскресенье, как всегда, Эрнест растолкал Тольку еще до рассвета. Толька позавтракал. Эрнест попил водички, они закинули за плечи рюкзаки и вышли из вагончика.
Землю, тайгу придавили такие плотные, тяжелые туманы, что порою не различалась узкая звериная тропка, бегущая в дебри. До предела напоенный влагой воздух струился, как вода, и одежда сразу отсырела. Под ногами хлюпала чуть оттаявшая за лето вечная мерзлота. Звезды были часты, крупны, многоцветны, как застывший праздничный фейерверк. Оранжевая луна села на сопку и походила не на луну, а на закатное солнце. На востоке слабо алела узкая лента рассвета.
Шли быстро, прислушиваясь к бесчисленным шорохам. На Эрнесте — неизменная велосипедная шапочка, спецовка с эмблемой БАМа на спине. Патронташ пришит к спецовке. На поясе, с левой стороны, — в кожаных ножнах кинжал с костяным набором на рукоятке. На лезвии с тупой стороны вырезано приспособление для открывания консервных банок и частые зубья — пилочка. Кинжал и ножны Эрнест сделал сам. Точно такой же кинжал он подарил и Тольке, своему спутнику по охоте.
Воздух стал не темным, а синим; алая лента на востоке расширялась, и казалось, что там занимается пожар. Когда поднялись на сопку, Эрнест сел на каменной вершине. На этом месте они каждое воскресенье встречали солнце.
На востоке ворочались облака, похожие на дым. Полнеба горело уже не розовым, а ярко-красным, зловещим огнем. Лучи еще не показавшегося солнца били в зенит и медленно передвигались.
Руки охотников стали бронзовыми. Потом раскаленное лезвие луча полоснуло по глазам. Блеснула извивающаяся река. Ветер разгонял застоявшееся ночное марево, и воздух мелко дрожал, как бы дробился.
Видели они рассветов предостаточно, но каждый был неповторимым… Сотни звуков родились в тайге с первым лучом. Где-то запел глухарь. Чистым гортанным криком крикнул голубь. Со всех сторон засвистели рябчики. Влажный воздух был чуток необычайно, и до парней донесся откуда-то издалека треск сучьев: то крупный зверь спешил к водопою.
В ближних кустах сухо зашуршала прошлогодняя листва, ветки. Они посмотрели туда. На поляну вышел полосатый бурундучок. Он глянул на охотников. Они затаили дыхание. Зверек просеменил мимо Тольки так близко, что он мог поддеть его ногой. Очевидно, он принял его за неодушевленный предмет, например корягу, пень.
— Знаешь, я раньше не мыслил себя без громадных площадей, неонового света, обилия людей на улице и прочей необязательной чепухи, — тихо сказал Эрнест, глядя на огненный шар, который уже оторвался от сопки и заскользил в синеве. — Учился, бегал в кино, ходил в коллективные турпоходы, к которым сейчас питаю непоколебимое отвращение, и думал, что так и надо жить. Однажды, еще в школе, сделали так называемую вылазку на природу. Отошел ночью от палаток и заблудился. Было это в Мещерах, местах берендеевских. Темень — глаз коли. Ночевал на сухой кочке. Просыпаюсь с рассветом — вокруг такое творится!.. Туманы по озеру скользят. На воде ни единой морщинки, как зеркало синее. Лучи все насквозь высветили… Да. Отыскал группу, гуськом побежали по маршруту. Пять, десять, пятнадцать километров позади. Пот глаза застилает, вокруг, конечно, смотреть некогда. В общем, соревнование на выносливость. Руководитель спешит, подгоняет, ему путевку за двадцать километров отметить надо. Служба!.. Не остановятся. Не оглянутся вокруг. Нынче восхищают воздушные лайнеры, космические корабли, совершенные стиральные машины. А природа даже не удивляет. На деревья смотрят и не замечают, будто на уличные урны. Ходят в Третьяковку, Эрмитаж, ахают. А что вот с этим может сравниться?.. — Эрнест оглядел огромное пространство, залитое солнцем, и замолчал.
Как Толька сейчас понимал его!..
Они поднялись и зашагали в долину, ломясь сквозь бурелом, Эрнест мгновенно ориентировался, где лучше обойти глубокую марь, какой звериной тропою из бесчисленных таких троп пробраться в дебри.
В чащобе перепорхнула стая рябчиков. Толька полез было в заросли, но Эрнест остановил его жестом руки. Он вытянул трубкой губы и засвистел, точь-в-точь имитируя свист рябчика. Дюжина птиц одна за другой подлетели на выстрел и сели на одну лиственницу. Они выстрелили одновременно. Четыре рябчика свалились на землю.
Каких только следов нет на звериной тропе! И заячьи, и косульи, и медвежьи, и сохатиные. Эрнест безошибочно определял, какому зверю принадлежит тот или иной след. Толька диву давался: откуда у городского парня такие следопытские познания? «Самому нетрудно догадаться», — отвечал он и толково объяснял, почему именно сохатому или рыси принадлежит обнаруженный след.
Становилось жарко, начала свирепствовать мошка, и они намазались «Дэтой».
Солнце шпарило вовсю. К полудню разгулявшийся было ветерок утих, и с болот струйками потянулось пахнущее гнилью марево. Все стало призрачным, дрожащим: и сопки, и деревья, и валуны. Даже солнце потеряло четкие очертания, расплавилось, разлилось бесформенной массой. Когда вышли к реке, Толька предложил перекусить. Но сначала они спустились на песчаную косу, разделись и прыгнули в ледяные, родниковой прозрачности струи. Усталость осталась в воде.
