Георгий Вайнер - Бес в ребро
Ему нравилось, как он говорит. Тембр голоса, формулировки, он наверняка мечтает стать прокурором и выступать в суде.
– Нет, я не хочу, чтобы вы наплевали на что бы то ни было. Мне не нравятся плюющиеся люди. Мне кажется, что трех посторонних свидетелей, которые видели драку, мало…
– Мало? А что вам еще нужно?
– Эти свидетели видели только драку, а не повод, вызвавший ее…
– А кто же видел все с самого начала?
– Таксист. Шофер, уехавший с места происшествия…
– Прекрасно, – кивнул Бурмистров и взял со стола ручку. – Записываю. Номер его машины, фамилию. Что вы еще о нем знаете?
Я покачала головой:
– Ничего не знаю. Я хочу, чтобы вы нашли его…
– Ах, вот как! И много у вас еще подобных указаний для меня?
– Нет. Нужно допросить старуху, продавщицу цветов, она стояла около самой машины и все видела…
– Слушаюсь! Еще? – спросил он, я видела, как у него багровеет кожа на лысине, я боялась, что этот неопрятный пух вспыхнет от раскаляющего Бурмистрова гнева. Но мне уже некуда было отступать.
– Надо разыскать спутницу Шкурдюка и Чагина.
С ними была девушка, ее зовут Рита. Она после драки бесследно исчезла, в милиции ее уже не было. Она пропала не случайно…
– Ага! – крякнул Бурмистров. – Звучит внушительно. А главное, легко исполнимо. В нашем городе живет, наверное, не больше пары тысяч Рит. Ведь нетрудно проверить, кто из них был в машине со Шкурдюком. Но это неважно. У вас все?
– Пока все, – сказала я обреченно, догадываясь, что сделала все возможное, чтобы навредить Ларионову.
– А теперь послушайте меня. Вы отдаете себе отчет в том, что ваше поведение – вопиющая бестактность на грани наглости?
– Почему? – поразилась я.
– Вы, козыряя своим удостоверением, приходите ко мне, опытному работнику, и поучаете меня, кого надо допрашивать, кого искать, кого наказывать…
– Разве я вас поучала? Я просила вас…
– Вот именно! – вознесся он серо-синим облаком надо мной. – Вы хотите заранее обвинить меня в тенденциозности и необъективности! А я, к вашему сведению, еще сегодня утром послал в таксопарки запрос с просьбой откликнуться шоферу, участвовавшему в инциденте…
– Я вас не хочу ни в чем обвинять! Я просто боюсь, что энергия искреннего заблуждения уведет вас очень далеко…
– Ага, понятно! Как раньше говорили: ваше дело – восемь, когда надо, спросим! И не учите меня жить и работать! Вы для этого еще вполне молоды! Так что идите и не мешайте мне работать…
Я катастрофически опаздывала. И хоть на посту не оказалось Церберуни – я пулей пролетела от входа до лифта и рысью мчалась по коридору, – но пяти минут мне все-таки не хватило. Ворвалась в репортерскую, а Сережка Егоров благословил:
– Ну-ка, бегом к главному! Звонил недавно, разыскивал…
– Что сказал ему?
– Мол, ты где-то здесь бродишь. Не то в машбюро пошла, не то в буфет… Он велел сразу явиться. Ты нигде не прокололась?
– Вроде бы нет. Во всяком случае, пока не знаю…
– Давай газуй тогда быстрее…
Главный говорил по телефону. Он вообще любил говорить в нашем присутствии по телефону, поскольку так уж выходило, что беседовал он по этому красивому белому аппарату только с начальственными персонами. И разговаривал он так непринужденно-товарищески с невидимыми нам собеседниками, так государственно– озабоченно, с легким вздохом и еле заметной усмешкой, что нам, не имеющим доступа к этому телефону, был очевиден привычно тяжелый груз ответственности, разложенный поровну между главным и его абонентами, и ощутимо было всесилье их власти, данной этой ответственностью, и виден масштаб дел, которые обсуждались по этому телефону, – всегда спокойно-дружески, доверительно, с ясным пониманием, что громадье этих проблем не решить суетясь, азартно горячась, задышливо волнуясь.
Главный ни с кем по телефону не ругается, он и нас не ругает, а зловеще журит и грозно-ласково жучит. Этот тон соответствует его внешности – величественного седовласого красавца, донжуира и успешливого ходока по бабам…
– Ты, Полтева, чем занимаешься? – спросил он меня, договорившись по телефону увидеться с кем-то завтра на активе.
– Сдала в секретариат статью о новой коллекции Дома моделей, – нерешительно ответила я. И добавила для внушительности: – А сейчас пишу статью о проблемах молодежного театра…
– Молодежного театра? – прищурился он и усмехнулся. – А мне показалось, что тебя сейчас больше волнуют проблемы юридические. Следственные, так сказать…
Что-то больно екнуло в груди, и меня охватил страх – беспричинный, панический, будто я сделала что-то ужасно постыдное, и эта стыдобушка выплыла на общественный погляд и публичное мое посрамление.
– Ну, ты что молчишь? – Убеждаясь в справедливости своих подозрений, главный чугунел от обиды. – Ты что в прокуратуре делала?
– Я хотела выяснить судьбу одного человека, – сплетающимся языком пробормотала я.
– Какого человека? – Главный говорил тоном и словами, которыми, по моим представлениям, и должен говорить следователь, – при всех обстоятельствах у него звучало все убедительнее, чем невнятное блекотание Бурмистрова. – Кто этот человек?
– Кто человек? – переспросила я и подумала, что мне никогда не объяснить ему, кто такой Ларионов, какое он имеет отношение ко мне и почему я им занимаюсь. – Человек этот штурман, приезжий, приличный человек. И влип…
– А кто тебе поручал ходатайствовать за него? – наливался пенящимся гневом, как пивом, главный. – Ты понимаешь, что всех нас подводишь?
– Почему? – запоздало возмутилась я. – Я ходила туда вовсе не от имени газеты…
– Вот это ты брось! От своего имени ты бы там с дворником говорила, а не со следователем по делу! И нечего фигурировать званием корреспондента газеты! Если я еще раз хоть что-то подобное узнаю, ты у меня, Ирина Прекрасная, в два счета вылетишь в корректоры! И не забывай никогда, что у тебя свое имя есть дома на кухне, а в любом учреждении ты представитель органа печати!
– Хорошо, не буду забывать, – покорно кивнула я. – У меня к вам просьба…
– Слушаю…
– Вы не можете сами поинтересоваться судьбой этого дела у следователя Бурмистрова?
– В этом нет никакой необходимости. Бурмистров – опытный специалист и объективный человек…
– Понятно, – кивнула я. – Тогда разрешите мне взять интервью у Барабанова… Он посмотрел на меня с сочувствием:
– Ты, наверное, с ума сошла…
О, великое кошмарное празднество Труса! Я ехала на свидание к Ларионову и чувствовала, что весь мой организм отравлен ядом страха. Меня снедал стыд за это позорное самочувствие, но ничего не могла я с собой поделать – тошнило просто, как с похмелья. Всасывающая пустота под ложечкой, и сердечный ритм – как рваная перфорация.
Глупость, конечно, но главный меня напугал. Я знала, что, если он захочет, вышибить ему меня со службы ничего не стоит, не такой уж я незаменимый работник редакции. А работой своей – какая там она ни пустяковая – я очень дорожила. А теперь, когда Витечка ушел от нас преодолевать с Гейл Шиихи свой кризис, моя микроскопическая журналистика – единственный источник кормежки для нас всех.
Я стыдилась своего страха, а пыталась уговорить себя, что стыжусь за поведение главного. Так было морально легче, и ненависть к своей физиологии, не подчиняющейся соображениям о собственном достоинстве, становилась меньше.
Страх и стыд можно уговорить, как разбаловавшегося ребенка.
И поэтому решила позвонить Чагину. Скажу, чтобы они угомонились, а я по-хорошему постараюсь уговорить Ларионова. Кончать надо это дело. Иначе они походя оторвут приличному мужику голову. А если я буду и дальше путаться у них под ногами – отшвырнут пинком. Или наступят.
Когда следователь Бурмистров еще не понял, что я пришла защищать Ларионова, он широко раскладывал на столе бумаги из папки, и на милицейском протоколе опроса Чагина я рассмотрела телефон. Их там было два номера, но один был прикрыт верхним листом. А второй я разглядела хорошо. Неизвестно только, служебный или домашний?
А, неважно! Или сейчас, или вечером, или завтра я застану его по этому номеру и постараюсь прекратить эту историю. И поймала себя на мысли, что ни на секунду не сомневаюсь: если Чагин со своей гопой попросит Бурмистрова не очень сильно наказывать Ларионова, то следователь, безусловно, прислушается.
Сошла с троллейбуса и рядом с остановкой увидела пустую телефонную будку. Вот и позвоню прямо сейчас, нечего откладывать. Я шарила по карманам, в кошельке в поисках двушки, не нашла и опустила в щель гривенник.
В трубке металлически-сочно чвакнуло, и женский голос ответил:
– Слушаю…
Гривенник нырнул в щель, и я попросила:
– Позовите, пожалуйста, Владимира Петровича…
– Слушаю вас… Говорите…
– Владимира Петровича…
– Я вас слушаю… Говорите…
Реле не замкнулось, соединения не произошло, меня там не слышали, но я знала, что у меня больше нет монет, и кричала в микрофон, надеясь преодолеть электронное упрямство машины: