Савелий Леонов - Молодость
— Оно так и есть. Волчок теперь посвищет, — лукаво зажмурился Пантюха.
— Волчок?! — У Бритяка захватило дух. — Скажи на милость… Выгребают?
— Из ямки. Добрая могилка под скирдой. В головах шире, к ногам поуже… Четвертей двадцать — подарочек комбеду приберег!
Бритяк стал запрягать. Пантюха от нечего делать помогал, расправляя вожжи, подтягивая чересседельник.
— На мельницу, должно, Афанась Емельяныч? Своя-то не крутится?
— На станцию…
— Что так?
— Черт попутал… У тебя хлеб-то небось в могилке, а мой в закромах.
— Э-эх, мать честная! — удивился Пантюха с нескрываемым злорадством. — Тогда вези, Афанась Емельяныч. Вези и читай: «Спаси, господи, люди твоя…»
Бритяк ничего не ответил насмешнику. Да, подвела надежда на Ефима, просчитался. Ладить под новых правителей оказалось не так-то просто. Но главное — Степан, беспортошное племя, это он окончательно перепутал карты…
«А! Побирушка, пес лохматый! — злобился Бритяк. — Да ведь он обязан мне, благодетелю, жизнью! Не жени я тогда отца его, Тимоху, не дай под отработку десятину пашни — трын-трава бы не выросла!»
Глумливо припомнил он, как Тимофей, узнав о рождении Степана, прибежал с поденщины, упал на порог и крикнул:
— Зарезала баба!
Потом запродал последние дубы в дедовской делянке на водку и, пьяный, жаловался соседям, набившимся за стол:
— Пропал я, братцы… Покойный родитель наказывал приберечь дубы на починку избы. Глядите, какая хоромина! Ни одного венца живого, труха! А баба… У меня нету бабы! Есть курица-яйценоска! Пятого подвалила!
Бритяк пустил кнутом вдоль лошадиной спины и рысью вымахнул на дорогу. Только дорогу выбрал опять самую дальнюю, через Осиновку… Пантюха, крупно шагая следом, лукаво жмурился.
— А у нас, в Кириках, — заговорил он, размахивая картузом, — барское добро отбирают… Что зимой мужики-то натаскали.
— Кто отбирает?
— Комбед. Это, значит, Оська Суслов с товарищами. Переделять задумали, бедноту и фронтовиков ублаготворяют. Что там делается, батюшки! Церковный выгон вроде ярмарки: все туда волокут. Со дворов сгоняют породистый скот, из-под навесов выкатывают господские повозки. Выносят прихваченные в имении сбрую, шкапы, перины с подушками… Верно, и нашим шмуткам не бабка ворожила. Шабаш.
Они долго молчали, думая каждый о своем.
— Скорей бы атаманы или немцы пришли, — вздохнул Пантюха. — Подавят мужиков коммунисты, вот те хрест.
— Мужиков не подавят, а нам с тобой крышка, — прохрипел Бритяк, не разжимая зубов.
В Осиновке Афанасий Емельяныч остановился против небольшого, с зеленой крышей, домика. На крыльцо выполз девяностолетний старик Биркин. Он посмотрел из-под ладони и глухим шамкающим говорком велел работнику завести лошадь в холодок и подбросить сенца.
— Милости просим, — кивал Биркин круглой сивенькой головенкой. — Кстати бог послал… Николай Петрович Клепиков гостюет у меня, народец собрался… Проходите, проходите на чистую половину.
Он кланялся Бритяку и Пантюхе в пояс, довольно легко разгибая худенькую, как у подростка, спину. Затем повел в недавно отстроенный, еще пахнущий лесом пятистенник.
Биркин появился в здешних местах лет десять тому назад. Был он оборванным и подозрительно суетливым. Он потерся около господ, нащупал одного барина и неожиданно купил его имение за сорок тысяч.
У старикашки оказалось шесть женатых сыновей, столько же замужних дочерей, целый выводок внуков и внучек… Двухэтажный барский дом с антресолями забили как не пригодный для жилья. И скоро над лесным отвершком выросла деревня Биркиных, попросту Осиновка, ибо кругом рос строевой осинник.
Про новосельцев шептали, что это известные на всю округу конокрады. Но при встрече ломали шапки.
Биркин отличался редкой набожностью. В доме у него часто слышалось пение священных псалмов и молитв. А на сеновале стоял выструганный из оставшегося от построек теса аккуратненький, по росту, гробик — постоянное напоминание о тщете земной жизни.
Однако, несмотря на все приготовления, старик не торопился умирать. Жестокий патриарх, он держал Осиновку буквально в кулаке, имел какие-то дела в других деревнях и в городе. Даже Бритяк боялся сходиться с ним на короткую ногу.
В небольшой горенке, сплошь завешенной по стенам темными ликами старинных образов и фантастическими литографиями «Страшного суда», с мерцающей в углу неугасимой лампадой, пировали гости. Клепиков, уже захмелевший, раздраженно повизгивал, доказывая что-то собравшимся, но речь его терялась в шумном застолье. На скатерти, между бутылок и рюмок, дымилась горкой блинов резная дедовская тарелка. Громоздились непомерной величины яблоки и груши-бессемянки. Крепкий настой самогона захватывал дух.
Бритяк перекрестился на лампаду и сел. У него тряслись ноги. Он узнал среди собравшихся затянутого в офицерский китель без погон сытого Гагарина. После разгрома мужиками имения Гагарин перебрался с женой — прибалтийской немкой Софьей Нарцисовной — в город. Он нигде не служил с момента расформирования его полка и, кажется, не очень тяготился этим. Часто уезжал куда-то и вновь появлялся, всегда выбритый до глянца, упитанный и высокомерный.
«Черт с ним, с княжеским богатством, — как бы говорил своим видом полковник. — Не мешайте мне только спокойно жить».
Но Бритяк видел, что Гагарин неспроста сидел в кулацкой Осиновке, дышал парами сивухи и слушал этих хитрецов и проныр.
— Ты постой, Николай Петрович, — загудел Филя Мясоедов, бывший волостной старшина из Татарских Бродов. Он поправил сбившуюся на сторону, пегую от неравномерной седины бороду и вытащил откуда-то старинный, темного стекла штоф. — Ты вот нашей дерни! Девять верст пехом для тебя нес… Ну-ка! Скорей: остынешь… Емельяныч, поддержи компанию!
— Не вовремя загуляли, старики, — прохрипел Бритяк.
— Не пьешь? — переспросил Филя, отличавшийся некоторой глуховатостью. — Умора! Не пьют на небеси, а на земле — кому ни поднеси!
Клепиков выпил и тотчас закашлялся, покраснел, слезы брызнули из глаз. Едва продыхнув, осведомился:
— С табаком, что ли?
— С дымом. Пыль и дурь вышибает из головы. Самогон-первач, в ложке горит… А теперь сказывай, куда податься, какой помощи ждать, от кого? Немцев связали большевики договором, остановили на границе нашего уезда. Гайдамаки не идут, белых не пущают… Эдак советская власть освежует нас за милую душу, и мокрого места не останется.
Все придвинулись ближе. Афанасий Емельяныч заметил в глазах Биркина злобный огонек и догадался, что попал действительно кстати. Надо было общими усилиями вырываться из беды. Он согнулся, выставил кверху плечи и не притронулся к самогону.
Клепиков встал, обвел мутным взглядом застолье.
— Не скрою от вас: момент критический, — начал он почти шепотом. — Но мы, левые социалисты-революционеры, пойдем до конца. Всероссийский съезд Советов, который сейчас собирается, будет нашим или последним…
Клепиков прошелся по дубовым половицам, моложавый, подтянутый. Ему льстило внимание собравшихся. Достал серебряный портсигар. Папироска дрожала в его пальцах и долго не закуривалась.
Быстрым взглядом барышника окинул Клепиков застолье:
— Можно ли рассчитывать на вас, мужички?
Наступила тишина. Хотя каждый из присутствующих скрипел зубами при мысли о комбедах и продотрядах, все вдруг растерялись. В передней мерно хлюпала капель с подвешенного над лоханью сита, полного творога. Где-то за стеной ворковали голуби и скулила во сне собака.
«Неужели подведут трудовики?» — подумал Клепиков, и бледность, какая бывает только у игрока или вора, покрыла его внезапно постаревшее лицо.
Бритяк искоса посматривал на него, соображая:
«Тертый калач! А ведь и ему дали по шее. Угадай теперь, попробуй, с кем дела делать!»
Он вспомнил, что Клепиков настойчиво ухаживал за Аринкой… Почему это у них не заладилось?
— Что ж? — крякнул Афанасий Емельяныч, медленно выпрямляясь. — Вы по голове, мы по хвосту — и рыба наша!..
И все зашумели… Встали, окружили эсера.
— Поможем, Николай Петрович! Дай только знак! Волость за волостью поднимем! — ревело сборище.
Клепиков просиял. Он сразу заторопился прощаться, словно опасаясь перемены решения.
Глава четырнадцатая
Бритяк тоже поехал домой. Он ехал и думал о том, как ему теперь провести комбед, выиграть время.
Часом позже Бритяк пригнулся на пороге огреховской избы, чтобы не стукнуться о притолоку.
— Чужих нету, сваток?
— Никого, сват, — Федор Огрехов поднялся с лавки, уступая гостю место и стараясь разгадать смысл необычного посещения. — Милости просим… Свадьбу не гуляли, а все-таки родня.
Бритяк снял картуз и вытер рушником лысину.
