Владимир Садовский - Алмазная грань

— Бей, не испугаюсь! — с ненавистью сказала жена.

Кириллин замахнулся, но не ударил. Рука бессильно опустилась. По-стариковски шаркая ногами, мастер побрел к двери, где еще лежали в углу разноцветные осколки. Александр Васильевич опустился на колени и стал перебирать то, что недавно еще было чудесными вещами, один вид которых будил в душе гордость. А теперь это такие же, как и он сам, жалкие, никому не нужные обломки.

— Лиза, — тихо сказал он, — плохо мне, лекарь сказал, не жилец я на этом свете.

Лизавета вздрогнула и зарыдала.

— Василич, барин кличет! — услышал Кириллин на следующее утро под окном голос дворового мальчика.

«Опять понадобился», — подумал мастер, поднялся с лавки, вышел из горницы и столкнулся с хозяином.

— Я к тебе, Александр, — сказал Степан Петрович, вытирая платком потный лоб. — Панацею от хвори принес. На-ка вот. Здесь винные ягоды и красное вино. Вино кипяти, пей, пока горячее, с распаренной ягодой, сливками и салом. Как рукой хворь снимет.

— Сливки? А где их брать? Коровенка есть, да доит плохо. Мальчонке едва хватает.

— Ко мне за сливками присылай. За границу к лучшим лекарям отправим. Вылечим.

— Пустое, барин, — вздохнул Кириллин. — Не поможет. Я ведь слышал — лекарь сказал: недолго протяну...

Корнилов сердито взглянул на мастера.

— Подумаешь, наш лекарь не бог. Куда ему до заграничных.

На минуту у Кириллина опять мелькнул луч надежды, но сразу же погас. Мысленно Александр укорял себя: «Как дитя малое, по сердцу слово пришлось — сразу и загорелся. На что надеюсь? Чуда жду... Эх, глупая голова».

Корнилов украдкой посмотрел на задумавшегося мастера, ему стало жаль его.

«Совсем молодой, а ему — смертный приговор. Только конфирмации дожидайся. Лет пять бы протянул — работой томить не стану. Двух-трех мальчуганов, которые посмышленее, около него поставлю, а потом пусть совсем уходит. Не забыть: вещи у него, говорят, хорошие есть. Надо бы их в музей».

— Я тебя помощником управителя сделаю, будешь ведать складом.

— Работать разве не могу? — упавшим голосом спросил Кириллин.

— А это тебе не работа? Бог даст, скоро выздоровеешь, снова за колесо сядешь.

— Что же, коли на то ваша воля, буду сторожем, — отозвался мастер, и болезненная гримаса скривила его лицо.

— Сокрушаться не из-за чего. Скоро в Петербург поедешь. Алексей Степанович приедет — поможешь с делами управиться. Потом за границу тебя пошлю: подлечишься, подучишься у чужеземных мастеров, вернешься, мы такие дела завернем — всем на диво.

Кириллин не слышал, что говорил хозяин. Он думал о другом. «Вот и пожалован милостью барской: главным сторожем стал. Посмотрел бы мой учитель Ермолай Левшин. Поглядел бы да погоревал, зачем время и силу на меня тратил...»

Напоминание о Петербурге вызвало в памяти облик Никодима Петровича и его эстампы.

«Истинная добродетель человека — покорность судьбе»... Может быть, и прав Никодим Петрович. Суета сует — все суета. Что пользы человеку от трудов его?.. Недавно возвратился из Петербурга приказчик. Привез подарок — «Бедуина на коне», писанного Никодимом Петровичем в годы молодости. Привез и письмо: в богоугодном заведении, позабытый всеми, лежит больной старик...

— Ну, так как же с Петербургом? — спросил Степан Петрович.

— Что с Петербургом?

— Ты прямо как опоенный, — недовольно сказал Корнилов. — Третий раз говорю: в Петербург поедешь.

— Эх, ваша милость... Одна у меня дорога. На погост.

Глава восьмая

Алексей Степанович не торопился в Россию.

Много времени он провел за границей, побывал наконец в Баккара и на богемских заводах, но если бы спросили его, что полезного для дела дали ему годы за границей, вряд ли сумел бы ответить.

Сейчас Алексей снова жил в Париже. Но теперь он уже знал, что в этом городе есть не только гостеприимные богатые особняки в Сен-Жерменском предместье, но более скромные дома, где с ненавистью и презрением говорили о русском царе.

«Бедная, многострадальная Русь. Когда наконец я увижу конец твоих страданий и зарю первого дня свободы твоего народа?» — часто думал Корнилов. И вдруг Алексей был несказанно обрадован и удивлен, получив письмо из дома. Отец, которого все считали крепостником, писал, что склоняется к мысли об освобождении своих крестьян, однако это дело нелегкое, немало волокиты. Опять из России пришли вести о том, что будто бы будет манифест о воле, но пока все оставалось без перемен. Степан Петрович, не дожидаясь чьего-либо повеления, дал крестьянину то, о чем он долго мечтал.

— Преклоняюсь перед благородством отца. Он истинный представитель наступающего века свободы и справедливости!.. — восторженно говорил Алексей своим знакомым в Париже, но его восторга почему-то не разделяли ни посетители гостиной Курбатова, ни его новые знакомые, навсегда покинувшие Россию. Такое прохладное отношение к благородному поступку отца вызывало недоумение и даже обиду. Алексей Степанович решил тогда ехать домой, чтобы своими глазами увидеть бывших крепостных своего отца, ставших свободными людьми.

— Если бог даст силы — не пожалею ничего, чтобы помочь нашему народу сбросить цепи крепостников, чтобы не упрекали нас даже итальянцы, покорные австрийскому игу, — накануне отъезда торжественно объявил Алексей Степанович своим новым друзьям и первому — Гвиччарди.

Тот странно посмотрел на Алексея и сказал:

— Боюсь, что вас неласково встретят на родине. Разве вы не знаете, что о вашей дружбе с русскими и итальянскими изгнанниками известно царским жандармам?

Алексей вздрогнул. Гвиччарди точно угадал его мысль, — именно об этом он думал, когда собирался в Россию.

— Друг мой, — сказал Гвиччарди, — если возникнет необходимость тайно покинуть родину, вам стоит только обратиться к капитану любого итальянского корабля на рейде в Таганроге. Покажите ему эту вещицу, и вас спасут от крепости...

Гвиччарди положил на ладонь Алексея камею. На ней была вырезана голова карающей Немезиды и скрещенные кинжалы. .

Корнилов обнял своего друга, они простились, чтобы никогда больше не встретиться. Год спустя Гвиччарди был убит австрийскими жандармами в горах близ Милана.

Мелкий дождь третий день не переставая осыпал холодными каплями землю, потемневшие вершины сосен, порыжевшую траву.

Кириллин ждал с беспокойством прихода осени. А когда она наступила, тревога сменилась непонятно откуда взявшейся бодростью.

Кириллин пожалел, что не поехал в Петербург. Может быть, действительно лучше было бы отправиться в столицу, там побывать у хорошего лекаря. Наверное, помог бы. Не все же умирают так рано. Иные весь век скрипят, а все-таки живут. Болей в груди теперь не чувствовалось. «Помогли винные ягоды со сливками, — решил Кириллин. — Может быть, и вправду вылечусь».

Серая сетка дождя порвалась. Поднявшийся ветер разметал тяжелые тучи; проглянуло солнце, заиграло в лужах, перепрыгнуло через лужи на окно.

Александр Васильевич прошелся по комнате. С любопытством посмотрел на свои ноги, обутые в валенки, и весело улыбнулся.

«Совсем в старики записался. Летом в валенки обрядился. Надо снимать да за работу приниматься».

Жизнь, казалось, возвращается прежняя — здоровая, легкая. Теперь не нужно думать ни о чем, кроме дела. Пора заняться блюдом, на котором сделан черновой рисунок.

Мастер поискал в шкапчике, хотя видел, что здесь блюда нет. И хоть блюдо не иголка, заглянул в ящик стола, потом открыл низенький сундучок, оклеенный изнутри картинками. Под руку попался недоделанный бокал алмазной грани, а блюда так и не было. Не было и рубинового жбана с медальонами.

— Чего ты ищешь, Саня? — спросила жена.

— Блюдо лилового стекла.

— Барин взял. Не ищи. В воскресенье, пока ты спал, он с лакеем заходил. Ягод тебе принесли и вина. Я отдала блюдо, а барин про какой-то малиновый жбан все толковал...

Лизавета умолкла. В глазах мастера сверкнул гнев.

— Теперь, значит, совсем дорушили, — глухо сказал он. — За ягодки, за вино сладенькое хорошую плату взяли. Нам всегда так: захватишь сладко, а лизнешь горько.

— Что ж делать, Саня? Воля барская. Радоваться надо, что работой тебя не гнетет.

— И я про то же говорю, — зло отозвался мастер. — У нашего старосты три радости: корова пала, изба сгорела да жена померла. Эх, вы...

Кряхтя, он сдернул с ноги валенок, но с другим словно не справился: присел к столу, уронил на руки голову. Лизавета заметила, что муж плакал.