Михаил Алексеев - Большевики
— Да как же так? — искренним тоном недоумевала Феня. — Ведь кругом стоит стража. Ворота закрыты на замок, двери тоже…
— Окно открыли, милая… Окно на улицу. Там, правда, был часовой, но, представьте, говорит ничего не видел. Ничего не слыхал. Конечно, сообщник, врет все.
— Его арестовали?
— Как же!.. Ах, какое несчастье! Это наверное кто–нибудь из своих делает!
— Не иначе, как свои, Розалия Алексеевна!
— Да. Да. — Фельдшерица близко наклонилась к Фене и продолжала шепотом:
— Доктор велел мне наблюдать за санитарами и сиделками. Это, извините за выражение, сволочь… На всякую подлость способны. Они сочувствуют этим…
— Да зачем же им больной! — Казалось, искренно недоумевала Феня. Просто не пойму.
— После поймете, душенька, тут что–то есть. Ох господи! Кстати вот что, милая. У меня есть к вам дело. Думала завтра поговорить, но уж лучше сегодня. Вообще вы мне симпатичны, Феничка. Я видела вашу рекомендацию нашему главврачу. Очень премилая рекомендация. Правда, очень плохо, что вы на этих красных курсах были… Но ведь вы дочь полковника, не так ли? Мне показывали ваши анкеты. А это многое значит, очень многое. Дочь полковника не может сочувствовать этим… душителям всего хорошего, этим вандалам. Для них ведь нет ничего святого. Потом ведь — знаете голубушка, шильце–то в мешке не утаишь. Сразу видно, что вы всей душою ненавидите этих грабителей… Ах, оставьте, не возражайте. Я ведь все тонко подмечаю, милочка. У вас в анкете значится: «до 18 лет жила в своем имении». О, я это понимаю. В своем имении. Ах. Да, очень понимаю. У меня тоже было имение. Ох–ох–ох! — послышались всхлипывания. — Просто прелесть имение. 50 десятин луга и леса. Особняк в 32 комнаты. Картины. Статуэтки. Ковры… Сад с розами… Пруд, знаете, беседка, рояль… и все эти палачи отняли у меня и… вероятно сожгли.
— Почему же сожгли? — полусердито вырвалось у Фени.
— То есть как почему, милая?
— Может быть, вам удастся вернуть все это, — поправилась Феня. — Времена переменчивы, нужно надеяться.
— Я и надеюсь, голубушка… Но все–таки тяжело. Только бы вернуть, а уж там… Моя милая, мы друг друга хорошо понимаем… Так вот, что, Феничка… завтра этих бандитов — она топнула ногою об пол, — в штабе решили расстрелять…
— Завтра, — с болью вырвалось у Фени, — что вы говорите?
— Уж не жалеете ли вы их, Феничка?
— Что вы, что вы, напротив, я завтра дежурная и не сумею посмотреть на казнь. А очень бы хотелось. — Последнее слово Феня произнесла почти шопотом.
— Ах, вот вы о чем. Ну, это пустяки. Да туда, кажется, никого не пустят. Генерал, кажется, очень сердитый. Но вы не жалейте. Мы сходим после посмотреть убитых. Это тоже интересно. Я бы сама, душенька, очень хотела посмотреть, как их будут расстреливать. Очень. Я их хорошо знаю, этих негодяев, по санатории. Все разыгрывают из себя каких–то мучеников, страдальцев, праведников. — Стул под фельдшерицей заскрипел. — Такие висельники. Грабители.
* * *В комнате загорелась электрическая лампочка под голубым абажуром. При этом свете Феня заметила на жирном и тупом лице фельдшерицы злое выражение. Полуоткрытый рот, расширенные глаза, сжатые брови.
— Ах — загорелось электричество. Это мило. Это прелестно, сказала фельдшерица, меняя выражение лица. — Ну так вот что. Заодно уж, я хотела вам сказать, милочка…
— А у вас, Феничка, я только теперь замечаю — такая прелестная шейка. Просто хочется поцеловать ее! Прелесть.
Феня в ужасе закрыла шею ладонями рук.
— Ну–ну. Не бойтесь, душенька, — сально улыбалась фельдшерица. Не поцелую! Какая вы еще девочка. Но недолго вам быть таким бутончиком. Даже главврач смотрит на вас точно голодная собака на мясо — он у нас большой бабник. О, я это по себе знаю. Не отворачивайтесь. Но я вам помешала спать, я задержусь у вас еще на минутку заодно уж. Я после завтра уезжаю в командировку в штаб Верховного командования. Есть важные поручения, милочка. Нужно нам временно замещать меня.
Самое важное это следить за санитарами, душенька. Я вам укажу завтра персонально — за кем. Согласитесь ли вы на это, золотце мое? А, милочка?
— Я согласна, — быстро сказала Феня. Ей было тошно слушать даже самый звук голоса фельдшерицы. Хотелось избить ее. «Скорей бы ушла ведьма». Только этого желала Феня.
— Это хорошо, что вы согласились, душенька. Я правда так и думала, что вы согласитесь. Превосходно, милочка. Донесения же будете делать устные каждый вечер главврачу, но вы, радость моя, не бойтесь. Он такой милый человек. Ах. Такой ласковый. Но и огненный берегитесь его. Да. — Фельдшерица поежилась. — Так я, милочка, пойду на дежурство, — а завтра скажу о вашем согласии главврачу. Мне же бедненькой придется до утра.
Фельдшерица встала, потягиваясь.
— Простите, что побеспокоила. Такой случай, знаете. Так я пойду. Прощайте, милочка. Покойной ночи, голубушка, спите, спокойно.
Фельдшерица вышла, сильно хлопнув дверью.
— Насилу–то ушла толстая ведьма. Феня облегченно вздохнула, закрыла на ключ дверь, погасила свет, и в потемках забралась под одеяло. Но сон бежал от нее.
В окно засматривала темная, но звездная ночь. Кругом было тихо. Все мысли Фени сосредоточились вокруг завтрашней казни санаторцев. Ей все казалось, что она многое могла бы сделать для них, но не сделала. Правда, она не знала, что завтра казнь, но почему она не испробовала раньше все меры к их освобождению. «А теперь — думала она, — что можно теперь сделать для них — ничего. Уже скоро рассвет. Днем же нечего и помышлять о попытке к бегству. Остается надеяться на случай. Но на случай надеяться никогда нельзя».
Беспокойно ворочалась Феня под одеялом. Было жарко и душно. Проснувшиеся мухи стали биться о стекло окна: з–з–з‑з–з–з‑з–з–з‑з. «Ничего не поделаешь». Феня тяжело вздохнула. Чтобы отогнать эту гнетущую мысль, стала думать о другом. «Ах как хорошо бы было заснуть». Но сна не было. Одеяло и подушка жгли ее тело.
«Дальше здесь находиться мне нельзя. Еще с этой толстой ведьмой я могла вести игру — но с главврачом не могу. Нет, ни за что. Нужно бежать. Довольно».
«3‑з–з–з‑з–з–з‑з» бились о стекло окна мухи.
«Но как быть с Михеевым и Фроловым? Разве, бежать вместе с ними. Иного выхода нет. Иначе они сдадутся и будут казнены или сами убьют себя… Но бегство нужно обдумать как–нибудь поскорее… Вот бы заснуть».
Потянулись обрывки мыслей. «Где теперь наш фронт? Казаки говорили, что он под Москвой». «Скоро будем в Первопрестольной», говорили они. «Эх, туда бы и мне… на фронт».
Понемногу ее охватили ночные настроения. Одна давно знакомая мысль, стала назойливо донимать ее точно комар. «Где он, что с ним?» Она отгоняла эту мысль от себя с большим трудом. Всегда, когда она бывала наедине с собою, эта мысль резала ее сознание. Мучительно сжимала сердце. В минуту человеческой слабости эти мысли убивали ее.
«Она любит его. Любит и желает. Но разве есть хоть намек на возможность быть вместе. Нет. Нет. Она гнала эти мысли прочь. Он и она для революционной работы, и этому должна быть подчинена их личная жизнь. Но где же мера? Где граница, до пределов которой эта желанная мысль возможна? Или этой грани для нее не было». «И не может быть… Не имею права. Не должна. Не могу». Шептала Феня пересохшими губами. Гнала от себя эти мысли, но прогнать их ей не удавалось. И чуяла внутренне, что в чем–то есть ее ошибка, что не совсем права она. Но только не знала, в чем именно Это внутреннее чувство твердило ей в минуты слабости: «Любить товарища по делу не грех, а радость. Зачем ненужный аскетизм. И возле него сумеешь быть столько же полезной для революции. К тому же ты будешь поднимать в нем бодрость, вселять в него силу!»
Раньше ей эти мысли и чувства все–таки удавалось перебарывать в себе. Но теперь они овладели ею. Она негодовала на себя. Если бы он только знал эти ее мысли, он бы хорошенько пожурил ее. Это позор в такой момент но… чувство перебороло в ней рассудок. «Что с ним, жив ли, здоров?» Прерывисто дышала грудь. Горела голова. «Может быть, в эти минуты он где–нибудь лежит раненый или больной, без помощи, а может быть и уже нет его в живых». Эта мысль заставляла ее холодеть. «О–о–о». Феня металась по кровати.
«Где он теперь, родной? Где он любимый — милый?» Целый вихрь мыслей и образов вздымался в ее сознании и рисовал ей то страшные, то сладкие картины. Воображение и темнота помогали ей в этом.
То вот он лежит один в поле. Из большой раны на его лбу потоками льется кровь. Он тянется к ней своими слабыми дрожащими руками. И уж готова вскрикнуть она от пережитого ужаса.
Или видит она его таким, каким он был 8 лет тому назад. Он улыбается. Лицо его светится любовью. Глаза ласкают и манят. Он тянется к ней и уже шепчут ее губы: «Милый — любимый».
