Алексей Чупров - Тройная медь
Эти строчки какого-то поэта назойливо лезли в голову Андрея Юрьевского. Верно, выписал он их еще в отрочестве в общую тетрадь, куда, по совету отца, заносил мысли и стихи, которыми потом можно было бы небрежно блеснуть в разговоре.
К несчастью, у позора оказывалось источников гораздо больше.
Только что, выходя из его комнаты в общежитии, отец попросил устало: «Не стоит, не провожай…»
И Андрей послушно остался, запер дверь и лег на диван.
Обычно проводы отца были настоящей церемонией, в ней обязательно участвовали два-три приятеля Андрея. Они все, смеясь шуткам и анекдотам, которыми сыпал отец, шли к колоннаде главного входа, где отца ждала черная «Волга», и ехали на аэродром. Там, в ресторане, отец угощал всю компанию легким ужином с шампанским и, хлопнув Андрея по плечу, помахав всем приветственно рукой, подмигнув, шагал на посадку.
Невысокий, грузноватый, он двигался среди народа с гордо поднятой головой и с такой уверенной легкостью, что казалось, будто и эта аэровокзальная толпа, и лестничные переходы, и стеклянные стены, и причаленные самолеты за ними, и само небо — ему, как костюм, сшитый раз и навсегда впору.
Он улетал, а они возвращались на той же машине в общежитие и вспоминали то, о чем он рассказывал, над чем смеялся; и его доступность для них, молодых, в сочетании с достигнутым им положением, давала им возможность и себя представлять в будущем такими же самоуверенными и уже одним этим счастливыми людьми.
Сейчас отец тихо вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, и Андрей остался лежать, пытаясь до конца осмыслить то, что отец ему сказал, вжиться в новое свое положение и чувствуя, как тяжелеет голова и тянет ко сну.
Это казалось так невероятно, что невозможно было бы в это до конца поверить, если б не три сберегательные книжки «на предъявителя», положенные отцом под подушку, книжки, которые можно было вытащить, благо дверь заперта на ключ, и убедиться в реальности их существования.
У Андрея всегда водились деньги, но никогда не было такой суммы. И ему бы только радоваться, однако он прекрасно сознавал, что ни этими да и никакими деньгами не компенсировать тот позор, который теперь мог в любой день обрушиться на него. И источником позора была не обыденная ссора с женщиной, не экзотическая езда на осле, но — отец!
Сколько помнил себя Андрей, отец был стержневым человеком его жизни, единственным, с чьим мнением он пока безоговорочно считался… Отец требовал от него отличной учебы, и он, как и в школе, учился в университете отлично и уверенно шел к красному диплому, плюс к тому серьезное знание двух языков и общественная активность, которая, верно, была у него наследственной. Он всем занимался — от сдачи донорской крови и норм ГТО до участия в агитбригаде и в факультетской газете… Отец внушил ему с отрочества несколько золотых правил в отношениях с людьми: 1) чаще улыбайся, 2) помни, каждый человек считает свое имя лучшим словом, 3) умей проявлять искренний интерес к людям, 4) умей заводить разговор на тему, интересующую собеседника, и воодушевить его говорить о себе, 5) старайся искренне дать почувствовать человеку превосходство над тобой… Он придерживался этих правил и слыл компанейским парнем, хотя в действительности остерегался сближаться с людьми, потому что заранее наметил взлет в своей судьбе и боялся, что слишком тесные отношения с кем-нибудь могут каким-то образом связать его, ограничить свободу действий в будущем. Правда, в конце второго курса, сойдясь с Викой, старшекурсницей со своей кафедры, он в горячке решил жениться. Но, когда отец, узнав об этом, специально прилетел и сделал ему внушение, сказав, что человек, который женится, не достигнув какого-то положения, просто смешон, он согласился с отцом и умело растянул свое обещание жениться на Вике до ее отъезда из Москвы по распределению.
И все это — и труд учебы, и нормы ГТО, и отказ от Вики — было впустую.
Кто же знал, что отец однажды приедет вот таким: с ускользающими от ответного взгляда и оттого какими-то беспомощными глазами — и почтя шепотом будет рассказывать торопливо о том, что из Москвы в область прибыла комиссия с широкими полномочиями, что шерстят без всякого снисхождения, и прошлые заслуги — тлен, что такого-то сняли и ведут дело, что с таким-то любовница свела счеты — принесла куда следует чемодан с «черной» документацией, и все горит… Надежды почти нет. Единственно здесь, в Москве, друг молодости, не без влияния и знающий тонкости положения дел, подсказал вариант, куда кинуться, дал намек, как переждать… Но все зыбко… Счастье еще, что застал Андрея в общежитии, потому что через полтора часа самолет, и кто знает, когда встретятся и встретятся ли…
Андрей сидел на диване, отец напротив боком на стуле, нога на ногу, обняв спинку стула одной рукой пальцы обеих сцепив на колене. Был на нем тот же синий переливающийся костюм с прямыми ватными плечами, и свеженакрахмаленная сорочка, и бордовый галстук с золотой булавкой, и перстень с печаткой; мягкий загар молодил его слегка располневшее лицо; и не было ни единой сединки в его рыжеватом пышном чубе.
Словом, он казался почти таким же, что и раньше, но тем заметнее было, что перед Андреем другой человек, какая-то копия прежнего отца — по торопливости слов, по вырвавшемуся: «Ты пойми и прости, брат. Не для себя одного трудился». По этой сутуловатости, по тому, как, уходя, пытаясь приободрить его, похлопал по плечу: «Никто пути пройденного назад не отберет…»
Нет, не мог и не должен был отец так себя терять.
Это превращение еще недавно жизнелюбивого, властного и молодо светившегося своей властностью человека в нечто совершенно не защищенное от превратностей судьбы говорило Андрею, что жизнь нельзя приручить ни положением, ни благополучием, ее не заставишь, как преданную собаку, лизать руку и заглядывать в глаза; люди могут — жизнь никогда. А вера в возможность этого — призрак, которым тешатся ослабевшие от тягот тщеславия люди.
Слова отца «все зыбко… все может быть…» означали одно: следствие, суд, тюрьму — и затрагивали они не только отца, но и его, Андрея… Зачем два языка, зачем скрупулезное изучение западноевропейского рынка нефти и газа, зачем еще полтора года корпеть в университете?! Ведь в любой автобиографии надо упоминать, что отец состоял под следствием и был осужден по такой-то статье уголовного кодекса… Дети за родителей не отвечают, им приходится просто молча нести бремя их вины.
Внезапно он подумал, что отец не захочет позора. Жить так, как жил он, очень здоровым человеком, привыкшим ни в чем не ограничивать себя, и вдруг оказаться в неволе? Мужества переломить судьбу у него хватит… Эта мысль освобождала от гнета осознания никчемности своего будущего. «Отец умер в таком-то году… И — все чисто…» Андрей вздохнул облегченно, но тут же вообразил мертвым, с аккуратной дырочкой на загорелом виске того, кто только что вышел из этих дверей, того, чьи сильные руки так обожал в детстве, того, кто учил стрелять влет уток, водить машину, смело спускаться на лыжах с самых трудных склонов.
Вообразил и содрогнулся. И едва остановил себя, чтобы не бежать за отцом, умоляя его… пусть будет все что угодно, только не это. Нет! Ни за что! Другие же как-то существуют. И есть еще надежда. А пока она есть, даже самая чуточная, нельзя отчаиваться, все так переменчиво. Это когда человек оглядывается на прошлое, ему кажется, судьба провела прямую от момента рождения через какие-то точки до настоящего мгновения, на самом же деле путь этой линии так хаотичен…
Ведь всего сутки назад он, вполне здравый человек, беспечно козырял отцом, его положением. И перед кем козырял…
На зимние каникулы, вместо того чтобы махнуть, как обычно, на Домбай кататься на лыжах, он увязался за Ивлевой в студенческую экскурсию по Дагестану. Нужна ему была эта экскурсия, как рыбе зонтик! Да вот — поехал смотреть плотные и розовые верхнемеловые известняки, глины и мергели среднего мела… Вообще, какая-то чертовщина началась для него с той минуты, когда Вика Могилевская так некстати распахнула дверь его комнаты, увидела Ивлеву и выгнала ее. С первого курса Андрей попал под влияние Вики. Все кругом считали его донжуаном, и он поддерживал это лестное суждение о себе шутками, манерами обхождения с девушками. На самом же деле Андрей с отрочества был робок, верно, оттого, что приятельницы матери часто говорили при нем, как он хорош собой, и ласкали его, своими прикосновениями вызывая в нем стыд, ведь он не мог ответить на бесцеремонное обращение по-мальчишески грубо. И мысль о том, что он красив, и о том, что должно из этого следовать, не давала ему покоя. Он слишком много думал об этом и слишком много читал об отношениях между мужчиной и женщиной, чтобы быть достаточно решительным в жизни… «Сильнее всех в мире тот, кто более всех одинок», — любил он повторять на первом курсе слова из своей общей тетради. Он нуждался в руководстве, и Вика понимала это. Она была то нежна с ним чуть не по-матерински, то раздражительна до грубости. «Можешь поступать, как тебе угодно… Но вот — бог, а вот — порог. Ты свободен», — могла сказать она. И он оставался. И продолжал жить двойной жизнью компанейского парня и подневольного человека.
