Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том первый
Семь броневиков между тем взяли вокзал в кольцо: три — со стороны северного перрона, четыре — со стороны южного. Они заслонили вокзал стальной стеной. Пулеметы сыпанули во все стороны, с насыпи вниз. Орудийные жерла, наоборот, поднялись кверху. И ударили одно за другим — должно быть, двадцать номеров — поодиночке и залпами, подряд, без интервалов. Грозная канонада загремела вокруг. Красные вспышки вырывались из жерл без перерыва — и ночь затрепетала в розовом зареве, словно в тропическую грозу.
Петлюровские пулеметы строчили вниз по насыпи, вдоль улиц, в упор. Пушки, наоборот, били на дальнюю дистанцию, и разрывов не было слышно. Пулеметы расстреливали отряды повстанцев здесь, орудия громили их села там, за далеким кольцом огней.
Агентура националистов предупредила Петлюру.
И крестьяне бросились назад: по селам били зажигательными снарядами, села пылали, весть об этом прилетела неведомо откуда еще до того, как вспыхнули зарева. Крестьяне бежали по улицам к окраинам поспешно и беспорядочно. Снег был мокрый, прилипал к подошвам, и черные пятнышки следов густо засеяли позади них улицу. Следы бежали прочь, носками от станции. Медленно засыпал их снег.
Но снег не успел еще засыпать следы, как на станцию, один за другим, стали прибывать эшелоны. Из вагонов выскакивали сечевые стрельцы и тут же строились колоннами. Шесть эшелонов на протяжении получаса. Петлюра удирал под защитой немалого войска.
И по всем проселкам, вдогонку за крестьянами, уже поскакали конные отряды, затарахтели пулеметные тачанки, заскрипели подводы с пешими сечевыми стрельцами…
Сотника Парчевского и хорунжего Туруканиса судил экстренный военно-полевой суд штаба головного атамана войск УНР на следующий же день, в десять часов утра.
За ночь прибыло еще полтора десятка эшелонов, желто-блакитные войска заполнили город и окрестности, над селами, по всему горизонту вокруг, тяжелыми глыбами лежал черный дым, железная дорога до самой границы была уже очищена, крестьянские республики топили в крови и огне, и суд обставили помпезно и пышно.
В зале первого класса раздвинули столы, вазоны с пальмами расставили на подоконниках. Напротив входа в «царские покои» поставили столик, накрытый вместо скатерти желто-блакитным рядном. Два желто-блакитных флага скрестились у стены над столом, под станционными часами. За стол уселись полковники и атаманы в шапках со шлыками, с выпущенными из-под шапок оселедцами и с длинными усами вниз. Две шеренги сечевых стрельцов в мазепинках, с австрийскими винтовками у ноги взяли стол в каре. Вдоль прохода через зал в четыре шеренги выстроились гайдамаки. За спиной у гайдамаков осталось много свободного места, и туда из двух боковых дверей впустили «народ». Это были железнодорожные «курени» и «просвиты» со знаменами, свободные от караулов сечевики, старшины и гайдамаки. Духовой серебряный оркестр сечевиков расположился возле дамской уборной.
Парчевского и Туруканиса ввели из средней двери, из-за буфетного прилавка. Они просидели остаток ночи в леднике вокзального буфета, без шинелей, сорок сечевых стрелков окружали их стеной.
Парчевский и Туруканис тихо прошли через зал. Шум шагов поглотила широкая бархатная дорожка, которую до войны расстилали только в тех случаях, когда император Николай Второй, проезжая через станцию, останавливался здесь, чтобы съесть знаменитый на весь юг шашлык татарина Кабутаева. Бледная усмешка тронула губы Парчевского — он шествовал по залу, как царь. Сорок сечевиков по бокам грохотали сапогами о бело-красные плитки пола. Винтовки они держали на руку, и на лезвиях широких австрийских штыков играли бойкие солнечные зайчики. Ночью выпал снег, под утро ударил морозец, и теперь с чистого синего неба светило ослепительное зимнее солнце.
В десяти шагах от стола, где сидели судьи, процессия остановилась. Сечевики опустили винтовки к ноге. Остановились и Парчевский с Туруканисом. Желто-блакитные петлицы с их френчей были сорваны, георгиев на груди у Парчевского не было. Причесанные на английский пробор волосы Туруканиса блестели фиксатуаром — волосок к волоску.
Председательствующий поднялся и велеречиво объявил начало суда.
Оркестр у дамской уборной заиграл «Ще не вмерла». Члены суда встали и отдали честь. Стража вокруг взяла на караул. Головатько во главе «железнодорожного куреня» склонил желто-блакитное знамя…
Туруканис стоял прямо, руки вдоль туловища, голова поднята, глаза вверх. Он не отрываясь смотрел на циферблат станционных часов, наверху, между флагами, словно старательно высчитывая, сколько ему еще осталось жить. Парчевский присогнул правую ногу и чуть склонился на правый бок. Он слегка поворачивал голову и водил глазами по сторонам. Этот зал первого класса он помнил с тех пор, как помнит себя. Желтые разводы высоко на потолке, цветные стекла в окнах второго яруса. Солнечные лучи падали сквозь них синие, красные, зеленые и желтые. В парикмахерской у мужской уборной он брился уже лет шесть, с того самого времени, как вообще начал бриться. В гимназии он за это одиннадцать раз отсидел по три часа без обеда и получил столько же четверок по поведению. Бриться на вокзале гимназистам запрещалось. Потом из гимназии его выгнали с волчьим билетом. Фронт, ранения, контузии и четыре георгия. Немцы, «самостийная» Украина, большевики… Из-за двери парикмахерской выглядывало толстое, всегда красное, а сейчас совершенно белое лицо вокзального парикмахера Поля. Парчевский улыбнулся ему, и Поль мгновенно исчез.
«Ще не вмерла» окончилась.
Суд сел. Началась судебная процедура.
Сотник Парчевский, комендант гарнизона и командир гарнизонной сотни, и его адъютант, хорунжий Туруканис, обвинялись в измене неньке Украине и в замышлении государственного переворота.
— Туруканис! — торжественно возгласил председатель суда, атаман с рыжим оселедцем. — Признает ли подсудимый Туруканис себя виновным?
Костя пожал плечами и не ответил.
— Парчевский! — так же точно произнес председатель.
Парчевский бросил взгляд на Костю рядом и тоже промолчал.
Суд тянулся не долго, но томительно. Атаманы произносили речи, и Головатько из-за гайдамацких спин хлопал в ладоши и кричал «слава». Костя все смотрел на часы. Парчевскому было грустно, ныло сердце — он думал об Аглае. Она отдала борьбе и ненависти всю себя… Ненавидеть можно только, если умеешь любить, если есть что любить, если любишь… Да будет же благословенно твое неведомое имя — незабываемая, любимая! Теперь Парчевский и любил и ненавидел…
— Туруканис! — снова спросил атаман-председатель. — Признаете ли вы себя после всего вышесказанного виновным?
Костя снова пожал плечами и наконец отвел взгляд от часов наверху. Вся процедура тянулась уже полчаса. Костя откашлялся и громко сказал:
— В измене украинскому народу я не признаю себя виновным. Я восставал вместе с украинским народом против его предателей!
Председатель застучал ручкой револьвера и лишил Туруканиса слова. Костя пожал плечами и снова поднял взгляд к часам.
— Парчевский! — сказал председатель. — А вы теперь признаете себя виновным?
— Все равно, — обронил Парчевский. — Оставьте меня в покое.
Затем подсудимым дали последнее слово.
Костя выпрямился, челюсти его сжались, под кожей заиграли мелкие желвачки.
— Будьте вы прокляты, лакеи капитала! Пролетарi всiх краïн, еднайтеся! — Он произнес это по-украински, старательно выговаривая слова. И вдруг запел: — «Мы вступаем в последний и решительный бой…»
Сечевики затопали сапогами, председатель застучал ручкой револьвера, несколько старшин кинулись к Косте. Но Костя уже молчал. Он стоял так же спокойно, как раньше, голова поднята, и глаза рассматривали циферблат.
Пока утих шум в зале, члены суда переговорили между собой.
— Подсудимый Парчевский, хотите вы воспользоваться последним словом?
Парчевский посмотрел вниз, на свои сапоги, и не ответил.
— Нет ли у вас какого-нибудь последнего желания, подсудимый Парчевский? — еще спросил председательствующий.
— Есть… последнее желание, — вдруг сказал Парчевский и поднял голову. — Я хочу жить, чтоб ненавидеть вас, врагов моего народа и моей родины!
Суд совещаться не выходил.
Приговор был объявлен торжественно, с длинной витиеватой вступительной частью. Бывших старшин войск УНР, Парчевского и Туруканиса, присуждали к расстрелу. Приговор имел быть приведен в исполнение немедленно и публично. Произвести расстрел должна была гарнизонная сотня, которой командовали Парчевский и Туруканис и которую они «подбили на восстание».
Против главного входа на вокзал со стороны города поднималась высокая каменная стена. Она соединяла проездной туннель под южной насыпью с виадуком северной. Две высокие насыпи проходили по обе стороны широкого подъезда к вокзалу.
