Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
— К вам товарищи…
Навестить Петра приехали Олешкевич и Сандунян. Натягивая беспрестанно сползавшие с плеч халаты, они вошли в палату, присели возле кровати.
— Да ты молодцом выглядишь, Рубанюк! — сказал, осматриваясь, Олешкевич.
— Герой… Только похудел немножко, — поддержал его Сандунян.
— С этих вот харчей — молодцом? — спросил Петро, пренебрежительно показывая на тарелку с остатками бульона.
— А мы тебя поздравить приехали, — сказал Олешкевич. — Со званием капитана и со вторым орденом Красного Знамени.
— Спасибо! — Лицо Петра просияло.
С минуту все помолчали.
— Ну, как там у нас? — спросил Петро.
— От всей роты большой привет, — сказал Сандунян. — А особый — от старшины Евстигнеева…
— Скоро уходить из Крыма собираетесь?
— Приказа нет, — ответил Олешкевич. — Пока учимся… Штурмуем, ползаем…
Он стал расспрашивать об операции, о самочувствии Петра, о книгах, которые тот читает, но Петро на все вопросы отвечал рассеянно, и Олешкевич понял, что Рубанюка волнует лишь один вопрос. Сам Петро вскоре его затронул.
— Что ж, товарищ майор, — сказал он грустно, — видно, я уже отвоевался?..
В голосе Петра прозвучала скрытая надежда. Он посмотрел на Олешкевича так, словно в руках того находилось решение его судьбы.
— Да, Петя, придется тебе долечиваться в тылу, — сказал Олешкевич, впервые назвав его по имени. — Я с врачом беседовал… Но горевать нечего… Повоевал ты немало, а дело идет к развязке… Скоро все займемся мирными делами…
Они говорили на эту тему долго, и у Олешкевича, как всегда, нашлись такие убедительные слова и доводы, что под конец разговора Петро приободрился.
— Ну, добре, — сказал он. — Когда Берлин возьмете, ко мне в гости, в Чистую Криницу, приезжайте… К тому времени я уже обживусь там… на инвалидном положении…
— Обязательно приедем, — пообещал Сандунян.
Перед уходом он положил в тумбочку Петра увесистый сверток, подмигнул:
— Это от меня и Евстигнеева… Станет тебе легче — выпьешь с товарищами по маленькой…
— Не скучай, Рубанюк, — сказал Олешкевич, пожимая Петру руку. — Будем навещать. Тебя в полку помнят.
Через несколько дней Петра посетили Евстигнеев и Марыганов. Потом он получил ящик с подарками от командования дивизии и солидную пачку писем от солдат роты.
Однажды утром на террасу, где сидел Петро, вбежала сестра. В этот день он впервые вышел из палаты и, устроившись в плетеном кресле, глядел на море.
— Рубанюк, — возбужденно сообщила сестра, — вас генерал-майор разыскивает…
«Какой генерал?» — хотел спросить Петро и не успел. Следом за сестрой поднимался на террасу Иван Остапович.
— Сиди, сиди! — остановил он Петра, заметив, что тот встает с кресла.
От Петра не утаилось, что брат смотрел на него изучающе и с соболезнованием. Когда они поцеловались, Петро спросил со смущенной улыбкой:
— Хорош я?
— Обыкновенный… Я в госпитале выглядел похуже.
Иван Остапович положил руку на плечо брата, подбадривающе сказал:
— Наша порода крепкая, Петро. Унывать нет никаких оснований.
Улыбаясь и испытующе глядя на Петра, он сказал:
— А я ведь не один к тебе… Жену твою привез…
Петро сделал порывистое движение и, сморщившись от резкой боли, закрыл глаза.
— Ну, вот, — добродушно-укоризненно сказал Иван Остапович, — так и думал… Поэтому и решил войти сначала один. Чтоб не слишком тебя волновать.
Иван Остапович облокотился на балюстраду, снял фуражку и знакомым Петру жестом провел по своим волосам.
— Как же узнали, что я здесь?
— А мы ведь с тобой, оказывается, вместе Крым брали. Только я со стороны Перекопа шел… И вот… Оксана твоя… Снимок обнаружила.
Иван Остапович извлек из кармана сложенный номер армейской газеты, протянул Петру.
— Видел себя?
Петро взглянул на фотографию и вспомнил, как фотокорреспондент запечатлел его с Евстигнеевым и Сандуняном на фоне разбитых у Херсонеса немецких машин и орудий.
— Пришлось Оксане в Симферополь съездить, в редакцию, — рассказывал Иван Остапович, с улыбкой наблюдая, как нетерпеливо поглядывает Петро на аллею. — Там она разведала, где твоя часть… Нашла друзей твоих. В общем, развила такую деятельность…
Петро, прервав его на полуслове, поднялся и, нетвердо ступая, сделал несколько шагов навстречу быстро приближающейся Оксане. Иван Остапович поспешил за ним, чтобы поддержать, но Петра уже крепко сжимала в объятиях Оксана. Гладя рукой его спину, она шепотом бормотала:
— Петрусь… Милый мой…
Оксана, не выпуская руки Петра из своей, горячей и дрожащей, бережно усадила его на место.
— Ну? — произнес он пересохшими губами. — Вот как встретились…
Оксана провела ладонью по его щеке, словно не верила еще, что перед ней живой Петро. А у него даже голова закружилась, когда он увидел близко перед своими глазами ее сияющее, слегка побледневшее лицо. Петро зажмурился, как от нестерпимо яркого света, потом снова раскрыл веки: да, это была Оксана, его рука лежала на ее темных тяжелых косах, короной обвивавших голову, к нему были обращены ее глаза. Но Петро и в эти минуты радости помнил о большом несчастье, постигшем брата и Оксану. Он обеспокоенно и участливо глядел на них, зная, что никакими словами не утешить родных ему людей.
— Тебе писали из дому? — спросила Оксана.
— Получил два письма от батька.
— Обо всем знаешь?
Лицо Петра помрачнело.
— Вы… вот что… — пробормотал Иван Остапович, поднимаясь. — Я пойду пройдусь, взгляну на сад…
— До сих пор не могу поверить, что нет в живых Ганнуси, Шуры, Кузьмы Степановича, — сказал Петро. — Как все это стряслось?
— Тяжело, Петро… — Оксана закрыла лицо руками. — Вспомню о батьке, о Шурочке… Витюшке маленьком… Сколько горя в одной нашей семье!
Внизу, между кедрами, кипарисами и высокими южными соснами, лениво плескалось иссиня-зеленое море. От кустов жасмина, густо окропленных золотистыми цветами, струился пряный запах.
Несколько минут назад Петро любовался массивной громадой Аю-Дага, залитого солнцем до самой макушки, дивился бушующему изобилию яркой крымской зелени, воды, кристально-чистого воздуха, подоблачных скал и утесов. Все это Петро уже видел, ощущал и раньше. Но сейчас чудесная красота окружающей его природы волновала неизмеримо сильнее.
— Хорошо здесь! — сказала Оксана. — Я рада, что ты в таком уголке…
Петро вздохнул:
— Если бы только не госпитальный халат!
Оксана повернула к нему голову:
— Не огорчайся, Петрусь… Поверь мне… Нужно только время.
Они стали рассказывать друг другу обо всем, что видели и пережили. Иван Остапович, вернувшийся спустя полчаса, присоединился к разговору, и никто не заметил, как наступил полдень. Пришла медсестра и пригласила всех к обеду.
Иван Остапович, переговорив с начальником госпиталя, сказал Петру:
— Оксана денек-два поживет здесь… Согласен?
Перед вечером он уехал к себе в дивизию, а Оксана, устроившись у госпитальных сестер, целиком взяла на себя заботы о муже.
На следующий день, рано утром, Петро попросил врача разрешить ему первую прогулку к морю.
— С таким надежным сопровождающим разрешаю, — ответил хирург.
Они шли по аллее, и Оксана поддерживала Петра, не позволяла ему делать резких движений. Петро, забыв о своих болях, оживленно говорил:
— Посмотри… Серебристо-сизый атласный кедр… Дальше вон… видишь? — пушистый крымский дуб…
Петро быстро и безошибочно называл самые редкостные, никогда не виданные Оксаной деревья, и она с искренним восхищением заметила:
— Право, ты молодец, Петрусь!.. Ничего не забыл… Это вот что? Вон, вон, розовые листья?
— Ладанник… Как он сюда попал?.. Любопытно…
Оксана не отрывала взгляда от Петра, радуясь его оживлению. Он был очень худ; возбужденно блестящие глаза, легкий румянец на скулах, тонкая шея делали его совсем юным.
— Мать все твои выписки о садах и почвах сохранила, — сказала Оксана.
— Обидно все-таки, Оксана! — сказал Петро. — Вы с Иваном, конечно, побываете в Берлине…
— Я бы лучше с тобой в Чистую Криницу поехала… Знаешь, как там люди к работе рвутся?! Да и устала я от войны.
Они выбрали большой покатый камень у моря и сели рядышком, свесив ноги над водой, как когда-то усаживались над Днепром.
— Мне один товарищ на фронте как-то, в минуту откровенности, знаешь, что сказал? — спросил Петро, улыбаясь. — «Для меня, говорит, жена моя всегда как невеста…» А он с ней пятнадцать лет прожил… Вот и… и ты…
Внизу беспрерывно закипала серебряная пена водоворота…
Под ударами волн мягко шелестела разноцветная галька… Воздух был пропитан солью, и еле ощутимое дуновение ветерка, касаясь их разгоряченных лиц, делало щеки влажными, губы солеными.
