Павел Нилин - Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы
Сергею Варфоломеевичу опять хотелось есть. У него даже чуть кружилась голова, может, от голода или от вчерашнего — ведь выспаться так и не удалось. И он уже совсем невнимательно слушал Тишкова. Хотя Тишков еще раза два кольнул Сергея Варфоломеевича.
Тишков снова за что-то хвалил Григория Назаровича, превозносил его агрономические способности и, похоже, противопоставлял агронома всему районному руководству. Ну, это-то уж явный перекос и глупость.
Наконец Тишков рассказал, как снимали Бескудникова и выбирали его, Тишкова. Ему, видно, не с кем раньше было поговорить обо всем этом. Некому было это все рассказать. И вот он обрадовался, что нашлись слушатели.
— Ну, а теперь прошу поглядеть наше хозяйство, — сказал Тишков и обвел вокруг своей суковатой палкой, когда они вступили на узенький мостик через ту же Кудинку, которая здесь, на землях колхоза, делает излучину.
10
У Сергея Варфоломеевича вспотели ноги. И это было самое неприятное. Все-таки нельзя столько ходить по такой жаре в сапогах. Надо было бы туфли с дырочками надеть. Что, в самом деле, обуться разве не во что? Но кто же знал, что придется так долго ходить!
«Этот черт безногий Тишков, — сердился Сергей Варфоломеевич, — будто нарочно решил уморить и секретаря обкома, и председателя райисполкома. А ему самому ничего не делается. Или на протезе ему легче ходить? Он ведь сам сказал, что у него не свои ноги. Не своих-то ног не жалко!»
Тишков повел гостей сперва на колхозные огороды. Потом провел зачем-то по некоторым приусадебным участкам. Показал, где уже строятся из бурого камня коровник и конюшня. «Все-таки, глядите, я добился своего! радовался он. — Свой строительный матерьял!» И уже затем вывел гостей на поля, где в первую очередь, по новому заведению, будет разведена кукуруза, а также увеличены посевы пшеницы, ржи и овса.
Особо гордился Тишков так называемым Темным Углом, где нынче колхозники выкорчевали весь ненужный кустарник, освободив для посевов большое пространство.
— Тут у нас вроде как свой Казахстан, — смеялся он, хотя ничего смешного, по мнению Сергея Варфоломеевича, не было. — Глядите, какая целина! А ведь никто не верил, что освоим. Освоили.
И Тишков повел гостей вокруг Темного Угла, уже вспаханного и готового принять семена.
— Земля-то какая, масло! — наклонялся он над черными комьями и брал в руки. — Хоть сию минуту на хлеб намазывай.
А у Сергея Варфоломеевича просто отваливались ноги.
— Коровок я сейчас вам не покажу. Не имею возможности, — сожалел Тишков. — Они у нас далеко, на выгоне. К вечеру только прибудут.
«Ну и слава богу!» — вздохнул про себя Сергей Варфоломеевич.
— А вот чушки тут. Сейчас мы вам покажем чушек.
О чушках Тишков упоминал несколько раз, водя гостей по полям. Чушки, можно было подумать, главный предмет его гордости.
«Уж показал бы ты их скорее, и ну тебя к дьяволу, — раздраженно думал Сергей Варфоломеевич, тяжело дыша и искоса поглядывая на Перекресова. Неужели он не устал, Перекресов? Неужели это, все ему интересно? Хотя, кто его знает, может, это все ему в новинку. Книг-то, брошюр разных по сельскому хозяйству он начитался, а в натуре, наверно, мало что видел. Вот и восполняет пробел в образовании. А я для чего тут болтаюсь?»
Хозяйство Тишкова не произвело сильного впечатления на Сергея Варфоломеевича. «Конечно, — думал он, желая быть справедливым, достижения тут кое-какие есть. Тишков, должно быть, мужик с головой, хотя и наговаривает лишнее. Но кто видел хозяйство в том же «Авангарде», того этими показами не удивишь. В районном масштабе это семечки. Что бы о нас ни думали в обкоме, мы тоже, слава богу, не дураки. Если б Желтые Ручьи представляли районный интерес, мы бы сами давно ими занялись. Никитин что-то сюда не торопится. Он тоже вокруг передовых колхозов хлопочет. Там решаются главные успехи. А чушек разных мы видали... Не в них дело. И где они у него, эти чертовы чушки? Уж показывал бы скорее, да хоть бы присесть. Ноги прямо не идут. Мочи никакой нет».
Они подходили опять к узенькому мосту, с которого начался осмотр хозяйства.
Сергей Варфоломеевич напрягал последние силы. Если б его сейчас посадили обедать, подали бы ему, допустим, даже кетовую икру с маслом, яички всмятку, украинский борщ с сосисками или любимые с детства пельмени, он бы все равно не смог есть — устал до последней степени. Уснуть бы лучше всего. Или хотя бы посидеть. Перейти мост, поглядеть, если уж так хочет Тишков, на этих его паршивых чушек и потом посидеть в прохладе, выпить холодной водички, а еще лучше бы кваску из погреба. Вот кваску бы он, правда, выпил. Не надо никакого обеда, а только бы кружечку кваску кисленького.
Подошли к мосту.
Сергей Варфоломеевич чуть приободрился. Но Тишков вдруг сказал:
— Погодите. Вон видите кустарник в низине? Вы думаете, он останется? Нет. Тут же лучшие земли!
«Ну и пусть лучшие», — хотел сказать Сергей Варфоломеевич, стремившийся к мосту. Но не сказал, потому что Перекресов заинтересовался словами Тишкова.
А Тишков, придерживая рукой скрипящий протез и тяжело опираясь на палку, стал спускаться у моста в низину, где гнилостно пахло болотом и чернел густой кустарник. Пришлось пойти за Тишковым.
— Это уж на будущий год будем делать, — показывал Тишков на прутья кустарника. — Начнем-то в этом году, а уж посеем на будущий. У народа есть насчет этого большое желание...
И Тишков стал подробно рассказывать, какой у них боевой народ в Желтых Ручьях. Просто удивительный народ!
Тишков сам никогда не думал, что тут такие замечательные люди имеются. Но ведь сперва-то и трудно было угадать. Когда дела шли плохо, людей как-то не видно было. Многие, казалось, навсегда ударились в спекуляцию: дежурили на станции, ждали, когда какой поезд пройдет, чтобы продать проезжим ягоды, или грибы, или яички, или рыбу. Все больше занимались своими приусадебными участками. Да и тоже не сильно занимались. И многие делали вид, что колхоз их не так уж очень интересует. Пусть, мол, в колхозе орудует Федор Бескудников, поскольку его поддерживает будто бы райисполком.
— Да не поддерживал его райисполком, — болезненно скривил лицо Сергей Варфоломеевич. — Для чего напраслину-то говорить?
— Ну как же это не поддерживал? — посмотрел на него Тишков. — Очень даже поддерживал. Имеются факты...
Никаких, однако, фактов Тишков не привел. Да и Сергей Варфоломеевич не требовал. Он хотел только поскорее вылезти из этой низины, где зыбкая, сырая почва, прикрытая прелым прошлогодним листом, чавкала под ногами.
А Тишков ковырял эту почву своей суковатой палкой, показывая, какой она может быть плодородной, если, конечно, приложить руки. И опять хвалил здешний народ.
Правда, он сознался, что раньше, еще года два назад, ему здешний народ не нравился. Тишков раньше не только не хвалил здешних людей, но даже ругал. Если сравнить, например, с Донбассом, то там люди совсем другие. На одном собрании, где отчитывался Федор Бескудников и многие, даже члены правления, молчали, Тишков прямо так и спросил в сердцах: «Вы что же, граждане, как вас понимать — овцы или колхозники?» Многие, конечно, обиделись тогда. Начался сердитый разговор. Но Тишков этого и хотел. Он сказал: «Вы глядите, весь мир смотрит на нас. И весь мир удивляется, какие у нас творятся великие дела. Уже атомную энергию придумали и еще много чего. А что мы видим в Желтых Ручьях? Глупость видим и позор. И пьянство председателя колхоза. И молчим, как овцы. Что же мы прячемся от глаз всего мира? Или у нас силы нет? Или нету самолюбия? Ну, ответьте мне, товарищи колхозники, я приезжий к вам человек и, может, не все еще понимаю».
Тишков теперь признает, что он тогда ошибался. Народ, понятно, везде одинаковый. Надо только разобраться в народе, вглядеться в него. И вот, вглядевшись, он увидел...
Но что увидел, Тишков не сказал. Опять, поддерживая рукой скрипящий протез, он стал, кряхтя, подниматься из низины.
— Верно, я еще признаю, — перевел он дыхание уже на мосту, — верно, я еще признаю: если б не Григорий Назарыч, нам трудно было бы вылезать из нашего положения. Он много чего нам показал.
Узенький мост покачивался под ногами. Под мостом хлюпала и плескалась вода, и от нее шла приятная, освежающая прохлада.
— Так вот о людях, — как бы вспомнил Тишков. — Валечка у нас есть такая, тоже Бескудникова. Двадцать два года, девица. Ничего завидного на взгляд нет. Белобрысенькая, нос в веснушках. Говорят, она моряка тут одного полюбила, а он, знаешь, взял и отверг ее. Ну и дурак, я скажу. Недавно нам тут пришлось вывести из бригадиров одного некрасивого человека, между прочим родственника моего. И что же вы думаете? Назначили мы вместо него бригадиром Валечку, как ее все называют. Мужики в бригаде сперва омрачились: для чего, мол, пигалицу эту ставят над ними? А мы правлением решили твердо провести это дело. И вот сейчас мужики в бригаде — да что мужики, все, можно сказать, колхозники — не нарадуются на Валечку. И откуда, думается, в человеке вдруг вскрывается такой талант? Пантера — не девка! Григорий Назарыч говорит: «Ее надо в Тимирязевскую академию отправить». А мы пока не согласны. Или вот зачем далеко ходить, показал он на длинное низкое строение, обшитое старыми досками, порыжевшими от дождей и ветров. — В конюшнях у нас сейчас Бескудников, тоже Федор, но не тот, что был председателем. Федор Прокофьевич. Старик. Работал сторожем. Еле как будто живой. Но мы в нем разобрались. И вот сейчас вы можете поглядеть...
