Колычевская весна - Екатерина Васильевна Михеева
— Землицы бы нам, Тиша, побольше. Вот тогда бы и избу поставили новую. — Это самая главная ее мечта была.
Правда, малоземелье нас заедало, да и изба вся развалилась. Решил я счастья попытать: подался на заработки в город. Проработал с полгода, тут революция грянула, за ней гражданская. Ушел я в Красную Армию, там меня в партию приняли и ликбез прошел. В двадцать втором году послали меня на курсы политпросвета, и их закончил. Понаторел немного среди хороших-то людей и возомнил о себе черт-те что. Был никто, а тут сразу культпропом в свой район послали, на комсомольскую работу. Опьянел я от свободы и власти. Заявился домой во френче, в крагах и кобуру на самое видное место прицепил. Я революцию тогда только телом принял, а не разумом: все думал, как лучше себя показать, а не работу на селе наладить. Первым делом дом себе выхлопотал в Багаряке и совсем с ума спятил. Стало мне все казаться не таким, как было: и не так-то Христина ходит, и неграмотная она, и красоты в ней особой нет. Доброму человеку наука впрок, а дураку вышла в бок.
Как на грех, в наше село библиотекаршу прислали — Зинаиду Чугункову. Девчонка красивая, бойкая, за словом в карман не полезет, на собраниях так и жарит учеными словечками, так и жарит. Сама все на меня поглядывает. Ну совсем я разомлел.
«Вот, — думаю, — мне пара: и красивая, и грамотная».
Заблажил и все. А Христина целый день по хозяйству хлопочет, грубости моей не замечает. Встанет чуть свет, варит, парит, чтоб мне к завтраку все свеженькое, горяченькое было. Она все от чистого сердца делала, а мне казалось, что с издевкой, на показ: вот, мол, какая у тебя жена — цени. Мать моя когда, бывало, и скажет что, а она заступается:
— Устает он, мамаша. Сама управлюсь, чай не семеро по лавкам.
А меня будто черт подзуживает: «Сама, поди, мамашу на разговор подбила, а теперь заступается».
Начала она к учительнице на занятия по вечерам бегать, я и это по-своему растолковал: «Нет, не выйдет. Не привяжешь ты меня к своей юбке, теперь другой закон».
В то время подсыпался ко мне в дружки один подкулачник Сашка Пыхтин, село наше с кулацким душком было. Парень молодой, хитрый. Я ему нужен был, чтоб в комсомол пролезть. Заметил, бестия, мою слабинку и давай подделываться под нее.
— Чего ты с Христькой валандаешься? В лесу лесу не нашел? Зинаида вон как по тебе сохнет.
От его слов я ошалел. Хожу сам не свой, целые дни под видом работы около Зинки отираюсь. Однажды пришел я вечером в клуб, а Сашка мне и шепчет:
— Вчера вечером, когда домой шел, видал, как Федька Бобыль твою бабу провожал. Ты за ней присматривай. Не зря она к учительке бегает.
Чувствую: врет, варнак, а уцепился за его слова, потому они на руку мне были. Только порог своей избы переступил и начал:
— Я работаю день и ночь, а ты ходишь к учительнице амуры разводить, монашка проклятая. Уж людям глаза стыдно показать.
Поставила Христина тарелку со щами на стол и смотрит на меня с такой жалостью, будто я несмышленыш какой. Глаза большие, печальные.
— Зачем ссоры, Тихон, ищешь? Я давно все вижу, да молчу. Ждала — одумаешься. Разлюбил — скажи, а зря винить себя не позволю. Если что, и по-хорошему разойтись можно.
— Ах так! — кинулся я на нее, точно с цепи сорвался. — Ну и катись из моего дома…
— Смотри, тебе виднее. — Стоит она бледная, гордая, одни губы чуть дрожат. — А домом не попрекай: не за него замуж шла, за тебя. — И стала собирать свои вещи.
Мать моя, покойница, как закричит на меня:
— Одумайся! Видать, ослеп ты от учености. На кого жену меняешь? Ведь у Зинаиды одна вывеска, а под ней пусто. Неужто не видишь, что она за каждые штаны цепляется?
А я и слушать не желаю.
— Вы, мамаша, меж нас не встревайте. Знаю, что делаю.
— Спасибо, сынок, на добром слове, но в таком разе и я уйду.
— Ваше дело, — говорю, — а мне жить не мешайте.
Ушли они, даже утра не дождались. А на дворе вьюга, мороз. Стало мне не по себе, но тут же оправдаться перед собой поспешил.
Через несколько дней Зинаида переехала ко мне. О Христине да матери я даже и не поинтересовался, как они будут, куда пойдут.
Неделя, поди, минула. Прихожу после работы домой — Зинаиды нет, печь не топлена, в хлеву корова голодная мычит. Я по соседям, нет моей благоверной. Я в клуб — и там нет, не знаю, куда податься. Вернулся в избу, корову накормил, затопил печь, сварил картошки. Поужинал, жду.
В двенадцать часов является моя краля, веселая, щеки горят, на кудрях снег растаял, будто роса. Скинула платок, шубейку на крюк повесила и плюх ко мне на колени. Сама смеется, волосы мои на палец накручивает да целует. Вся злость моя тут на нее прошла, только и молвил:
— Где была? Неужто сперва не могла корову накормить?
Зинаида в слезы:
— Тебе корова дороже жены! Уморить меня хочешь. Не для того замуж шла, чтобы навоз возить. Равноправие теперь. Ты ценить должен, что я за тебя вышла, а у меня даже платья хорошего нет. Уйду, завтра же уйду!
Испугался я, и не то что корову продать согласился — на другой день сам с соседкой договорился, чтоб она нам все делала.
С тех пор зажили мы вроде бы ничего. На деньги, что за корову выручили, Зинаида где-то себе большое зеркало купила да ковер какой-то облезлый. Целые дни, бывало, сидит на нем либо книжки любовные читает, либо роль учит. А вечером кудри навьет, подфуфырится — и в клуб. Я серчал, да молчал — боялся, и в правду уйдет.
Как-то уж летом, гляжу, на моей супруге новое платье, видно, что дорогое и покрой городской. Знаю, нет у нас больших денег таких.
— У кого денег заняла, когда купила? — спрашиваю ее.
Она как расхохочется мне в лицо:
— Дурак ты, Тиша, не то бы у нас еще было, если бы умел ты своим положением пользоваться. Это мне Пыхтин подарил за то, что ты ему рекомендацию в комсомол давал.
Я тогда хоть и дураком был, а нутро мое честным, крестьянским осталось, и таких дел за мной не водилось. Рекомендацию Сашке я дал по простоте, за друга считал, не разглядел вовремя.
