Илья Бражнин - Прыжок
Нинка сидела на своей корзинке в широком кругу ребят, смотрела на окровавленную закатом воду, и в груди ее накипали тревога и неспокойный зуд. Последние дни был он непрестанным, и уж не потушить было его работой. Думала — уедет, пройдет, но теперь, сидя на отлете, чуяла — нет, не пройдет — пожалуй, еще хуже будет. Тряхнула головой с яростью. Вскочила. Крикнула с дрожью в голосе:
— А ну, ребята, «Молодую гвардию»!
Когда подошел запоздавший пароход, в давке, в гомоне затолкала Нинка свой непокой. Позже, стоя у борта, оглядывала с любовью и нежностью всю веселую ватагу, гомозившую на пристани.
— Хорошие вы мои!
Не видала, как высокая худая фигура сбежала по набережной вниз к пристани, как, расталкивая толпившихся у трапа, промчалась на пароход и взлетела на палубу к борту. Услышала вдруг Нинка обрывающийся тихий шопот:
— Нина!
Обернулась.
Перед ней стоял Гришка, осунувшийся, исхудавший, стриженый. Скулы синевой подведены, шея тонкая — в воротничке просторном, как у гуся трепыхает. Нинка хмуро бросила:
— Поправился, значит!?
— Я… только-что из больницы… Сегодня выписали. Узнал, что уезжаешь…
Закашлялся, приложил руку к впалой груди. Слышала Нинка голос гришкин как бы издалека и и не могла понять, почему вот тех на берегу отрывает от себя как живое мясо, а этот, как слизняк, сам с души спадает и только легче от этого.
— Ну теперь работать? А то ты последнее время так работал, что из комсомола, гляди, как бы не выперли.
— Да-а… работать… Нина.
— Шел бы ты вниз, сейчас пароход отвалит.
Вздрогнул. Помялся немного, потом за перила ухватился, надвинулся ближе.
— Нина, неужели ни одного слова ласкового не найдется для меня? Шесть недель только тем и жил, что увижу тебя. На два дня раньше вырвался — невтерпеж. Еле на ногах стою. Сюда прибежал: узнал, что ты уезжаешь… Нина, ну хоть погляди на меня… Ниночка!
Передернуло всю. Сорвалась с места Нинка. Прошла по борту, не глядя, как мимо назойливого нищего. Гришка зашелся кашлем. Запрыгало лицо в кривой жалкой гримасе. Взмахнул руками — не то удержать ее хотел, не то устоять на ногах ослабевших. Потом, качаясь, сбежал по трапу и исчез в густой толпе. Пароход гаркнул коротко и хрипло три раза, задрожал всеми частями, сотрясаемый горячими ударами машинного сердца, и, покачиваясь, отвалил от пристани. Нинка стояла, руками в перила вцепившись, и неотрывно смотрела на пристань в гущу людскую, где в мешанине плеч и рук мелькали могучее петькино плечо и непокорные джегины вихры.
Приложила руку трубкой к губам, крикнула Джеге через головы толпы:
— Смотри же, приезжай, заменись с Петькой.
И услышала в ответ твердый, покрывающий машинный гул, голос:
— Через неделю.
Вздрогнуло облитое радостью сердце, но тут же застыло. Почуяла Нинка под грудью щемящую и густую тоску:
«Вот дура! Что это со мной? Экая собачья скула!»
Уставилась в ворчащую под пароходным носом воду и долго смотрела, не отрывая глаз, как расходятся медленно и широко маслянистые плавные волны: смотрела бы, кажется, без конца, да Женька оборвала, заговорив о простом, будничном.
Утро после отъезда Нинки было первым настоящим летним утром. В первый раз горячо и знойно ощерилось яркое солнце.
Джега быстро оделся и вырвался на улицу. Было тихо, и гулкой дробью трещали его шаги. Прошел к Кольке Тихонову, еле растолкал сонного. Выпучил глаза Колька:
— Что это тебя чем свет принесло?
— Одевайся, дело есть.
— Чтоб тебе с делами твоими на том свете икалооь. Что ты родить, что ли, собрался?
— Пожалуй. Месяцев через девять.
— Гм, ладно, коли так; давай штаны.
Одевался лениво, зевая и почесываясь.
От Кольки до Петьки Чубарова добрых двадцать минут ходу. Брели все тридцать, нежась на солнышке. Петька, в чем мать родила, на полу лягушкой прыгал.
— А-а, ранние птички, те самые, которые носы прочищают, когда поздние глаза продирают. Садитесь к окошку, прочищайте там на здоровье. Я сейчас.
Еще минут пять он продолжал подпрыгивать, подскакивать, припадать и размахивать поочередно руками и ногами, потом накинул трусы и принес таз с холодной водой.
— У тебя хозяйка-то в обморок не падает от твоего зверского вида?
— Дрессирована. Вначале нос воротила, а теперь хоть без трусов гуляй — ничего.
Намочив полотенце, Петька отлакировал себя водяным налетом с ног до головы и потом быстро и ловко вытерся сухим полотенцем. Одеваясь, закурил папироску и, не спеша, затянулся густым терпким дымом. Колька бросил ему:
— Быдло, гимнастику делаешь, а сам с утра папиросы в обе ноздри тянешь. Что ж это за физкультура? Не к лицу будто!
Петька смущенно почесал затылок:
— Знаю, что не к лицу, да вот никак с проклятым зельем разделаться не могу. Пробовал бросать, не выходит. День не покурю, ночь не засну, кишки наружу воротит. Плюну и опять закурю. Сколько раз уж так. Ну да чорт с ним! Не в этом сила. Давай, братва, чай пить. Выволакивай стол на середину, я за кипятком.
Схватил чайник и исчез, веселый, крепкий, до краев наполненный свежими жизненными соками.
— Чорт, а не человек. Здоров, как столб телеграфный. Этого надолго хватит.
Сидели, потягивали горячий чай с дымящимся ситным. В джегиной голове нежданно, откуда-то со дна, из-под хлама, наваленного ему еще в церковно-приходской школе батюшкой Серафимом, всплыла вдруг высокопарная и постная фраза:
«Истинно говорю вам, что один из вас предаст меня». Усмехаясь, сообщил ребятам об архивной находке в своей голове и прибавил:
— А знаете, ребята, я ведь, пожалуй, выхожу предателем? Отсюда, ведь, мы в загс идем.
Колька щелкнул звонко языком. По Петькиному лицу пронеслась туча, но сдул ее Петька мигом прочь и весело бросил:
— Прогулом, значит, пахнет. Ну, куда ни шло. Для милого дружка и сережка из ушка.
Вышли от Петьки молча, домчали до места в пять минут. Едва на крыльцо взбежали, дверь распахнулась, и на порот выскочила Юлочка — ждала видно. Увидя ребят, смешалась, зарумянилась.
Потом засмеялась, протянула руку всем по очереди и пропела:
— Сообщники. Прекрасный выбор. Молодец Джега!
Джега в сторонке у перил буркнул:
— Пошли. А то я в коллектив опоздаю.
Юлочка отмахнулась:
— Что за беда! Один раз можно.
Скрылась в дверях, затем выскользнула обратно, уже в шляпке и с легким жакетом в руках.
До горсовета шли пешком. Юлочка с Петькой впереди, Джега и Колька сзади. Юлочка была как на ходулях. Много смеялась, играла лицом и голосом. Взяла Петьку под руку, прижалась, в глаза заглянула:
— Вы не возненавидите меня за Джегу, за то, что я у вас его похитила?
Петька шевельнул плечом, вылез из-под ее руки.
— Во первых, Королева мая, вы его у нас не похитили, а во-вторых, не прижимайтесь ко мне.
Юлочка задорно и плутовато метнула в него искорками голубых глаз.
— А что, это действует вам на нервы?
— Очень действует.
Юлочка засмеялась и переменила фронт.
— Нет, серьезно, вы не будете чуждаться нас и глядеть на меня как на помеху? Я знаю, в вашей среде все будут смотреть на меня косо, и мне это тяжело. Как будто я в чем-нибудь собираюсь мешать. Ему будет только лучше, уверяю вас. Разве комсомольцу не нужны и семья и уют, разве они могут дать что-нибудь кроме хорошего? Хорошая обстановка и любовь только сильней будут побуждать к работе. Разве я не права? Скажите, товарищ Чубаров, вы ведь у них чем-то вроде вожака, лидера?
Петька залез всеми десятью в пышные лохмы свой.
— А кто его знает, Королева мая, я не спец по любовной части. Думаю, что так, как вы думаете, думать можно. Но думаю, что думать можно и иначе.
— А как вы думаете? Разве любовь надо вычеркнуть из комсомольского обихода?
— Да, как сказать, любовь штука не плохая. Только, ведь, тогда нагрузку-то придется с какой-нибудь стороны снять, иначе человек не выдержит.
— Но ведь нельзя же загубить себя на одной работе, ведь это какое-то варварское отношение к человеческой личности, к ее высшим потребностям.
— Эва, вот до высших потребностей и доехали. Тут я уж совсем пас — потому, значит, высших таких потребностей в ваших смыслах и в заводе не имею.
— Неправда, они у вас есть. Но вы стараетесь во что бы то ни стало показать, что их нет. Все вы таковы. И Джега тоже. Но меня вы не обманете. Я знаю, что они есть, и я доберусь до них.
Петька поиграл надутыми щеками, скосил смешливо глаза.
— Дуйте во второй этаж, Королева мая. Сейчас мы ваши высшие потребности удовлетворять начнем.
На лестнице и в коридоре сизыми полосами мечется табачный дым. Как рано ни пришли, а все же десятка полтора людей уже ждали перед тяжелой дверью с косыми картонными плакатиками: «Регистрация браков», «Регистрация рождений». Комната ожидания была проходной. Поминутно грохали двери то в одной то в другой стене. Шныряли служащие с бумажками в руках. На заплеванном полу валялись обрывки бумаг и окурки. Юлочка поморщилась.
